«Военная тревога» стала лишь спусковым крючком давно назревавшего кризиса. Уже с начала года большевистское руководство предпринимало рискованные шаги, чтобы выйти из «заколдованного круга», заставить зажиточных крестьян сдавать хлеб по более низким ценам. Государство отказалось от традиционного повышения цен весной, когда хлеб продавали владельцы крупных запасов. Считалось, что в условиях государственной монополии «кулаки» никуда не денутся и все равно продадут хлеб осенью. Но они не продали его. Крестьяне не были настолько богаты, чтобы отказываться от продовольствия, которое можно было потребить самим. Более, того, они сами «регулировали» производство, снижая его в соответствии с более чем скромными возможностями купить что — то у города. В 1926–1927 гг. производство хлеба упало на 300 млн. пудов
[269].
Троцкий оказывался прав в том, что если большевики не хотели потерять контроль над экономической ситуацией, а значит и власть, им нужно было возвращаться к политике нажима и конфискации — другими методами их кадры не владели. Бухарин вынужденно намечает пути отступления от прежней политики: «мы должны теперь… сомкнутым фронтом, вместе с середняком, успешно начать более солидный нажим на нашего основного противника в деревне — на кулака»
[270]. Зиновьев комментировал этот поворот официальной идеологии: «Значит, оппозиция боролась не даром. Значит, она была права — если даже у Бухарина смогла вырвать перед съездом такое заявление»
[271]. Отмахиваясь от обвинений троцкистов в том, что бухаринцы «стибрили нашу платформу», «теоретик партии» считал «левый поворот» своей политики временным.
Военная тревога пройдет, а кризис останется. Только оборонная нагрузка на бюджет будет расти, достигнув в 1928 г. размеров вложений в саму индустриализацию.
СССР напомнил миру, что он — не обычное государство. На следующий день после убийства Войкова ОГПУ расстреляло 20 «белогвардейцев». В мире оценили этот акт как возвращение красного террора, заложничество. Эта конвульсивная реакция была порождена рекомендацией ОГПУ, которая здесь преследовала и собственную цель — спрятать «концы» провала операции «Трест». Дело в том, что в течении нескольких лет культивировали монархические кружки, создав из них контролируемую собственными агентами организацию. «Трест» с помощью ГПУ выстроил каналы переброски людей через границу. Это позволило арестовать международного авантюриста С. Рейли. Однако в 1927 г. в СССР проникло несколько белогвардейцев (возможно с помощью деятелей «Треста», не знавших о том, что работают «под колпаком»). «Колпак» оказался дырявым. Оказавшись в СССР, боевики не пошли на доклад к руководству «Треста», а занялись террором. Они заложили бомбу в помещение общежития ОГПУ (она была обнаружена до взрыва) и бросили бомбы в Центральный партийный клуб в Ленинграде. Один человек погиб, несколько было ранено. 8 июня одна группа боевиков безнаказанно ушла в Финляндию. Другую удалось уничтожить. Эти события напомнили советским руководителям, увлеченным внутренней борьбой, что эмиграция не дремлет. ОГПУ решило пожертвовать своим «рассадником монархизма», чтобы продемонстрировать успехи в борьбе с терроризмом и доказать внешним врагам, что не стоит рассчитывать на поддержку в стране. Для расстрела были отобраны деятели монархического подполья, эмиссары эмиграции, проникшие в страну в 1926–1927 гг., просто бывшие белогвардейцы и царские чиновники.
Расстрел 10 июня политически вернул страну ко временам военного коммунизма. Оппозиция чувствовала себя на коне — это было время торжества ее вождей. Они рассчитывали, что в условиях военной опасности их опять призовут к руководству. Тем более, что в вопросах внешней политики чуть ли не каждый день доказывал правоту оппозиции. Так, оппозиция выступала за прекращение работы Англо — русского профсоюзного комитета, где сотрудничали коммунисты и социал — демократы. После расстрела «заложников» представители Генерального совета Британской конфедерации труда были возмущены этим варварством, комитет распался, что вызвало глубокое удовлетворение оппозиции: «протест генсоветчиков против расстрела нами двадцати белогвардейцев доканал идею англо — русского комитета»
[272].
Но Сталин не торопился мириться. Более того, оппозицию подозревали в том, что она будет принимать участие в обороне СССР на своих условиях. Это вызывало возмущение Троцкого и Зиновьева: «Клеветнические клички „пораженцы“ и „условные оборонцы“ к нам не пристанут, рабочие Вам в этом не поверят».
[273]
В мае 1927 г., по свежим следам Китайской катастрофы, Троцкий, Зиновьев и Каменев написали открытое письмо в ЦК, под которым собрали сначала 83 подписей старых большевиков, а затем более 3000 подписей членов партии. Часть подписавших сняло свои подписи. Эти случаи широко освещались в печати. Но это не смущало оппозиционеров: «подавляющее число отходов — не результат свободного выбора идейных позиций, а капитуляция перед аппаратом»
[274], — писал Л. Смилга. Ничего страшного — на место отошедших единиц приходят сотни.
Разоблачая международную политику Сталина и Бухарина, оппозиционеры грозили партии внешним вторжением. Апеллируя к традициям старого большевизма, оппозиционеры требовали восстановить внутрипартийную демократию (но ни в коем случае — демократию вне партии). НЭП привел, по мнению оппозиционеров, к сползанию от революции к «термидору». «Якобинцы» требовали защитить пролетариат от натиска бюрократии, кулачества, новой буржуазии (нэпманов), буржуазных специалистов. Главным средством возрождения пролетариата по — прежнему считался индустриальный рывок, который мог бы наконец превратить страну в единую «социалистическую» фабрику. «Отставание крупной промышленности от требований, предъявляемых к ней со стороны народного хозяйства (товарный голод, высокие цены, безработица) и со стороны советской системы в целом (оборона страны) приводит к усилению капиталистических элементов в хозяйстве Советского Союза — особенно в деревне»
[275], — писали авторы «Письма 83–х» и призывали исправить это положение. Оппозиционеры чувствовали, что для них это — последний и решительный бой. Неудача внешней политики правящей группы ставила ее перед выбором — или позволить усилиться оппозиции до такой степени, что она станет «позицией» партии, или разгромить ее не аргументами, так организационно — репрессивными мерами. «Борьбу на истощение» против оппозиции, ведущуюся за последнее полугодие, Сталин решил теперь заменить «борьбой на истребление». Почему? Потому что Сталин стал слабее; его банкротство в китайском и англо — русском вопросе очевидно, как и тяжкие последствия этого банкротства для нашего международного положения. На Сталина нажимает растущее правое крыло: «зачем лез в генеральную стачку и в Китай?»
[276]. Авторы письма призывали большинство к примирению. Они действительно хотели этого, особенно теперь, когда их правота столь заметна. Набрасывая тезисы к очередному из бесчисленных выступлений 1927 г., Каменев пишет: «Мы хотим парт. легальности», и обводит это изречение в рамку. «Что такое легальность? а) Сохранение устава. Выборность. б) Тон полемики в) Совместная работа»
[277]. Эти условия обеспечили бы им возвращение к власти, как только партийная элита осознает, что без опытных вождей из сложившейся ситуации не выйти.
