Сталин, изо дня в день наращивавший свои позиции, все еще не был уверен, что открытое, публичное столкновение принесет победу именно ему. Не дрогнет ли ЦК под действием речей Бухарина и Рыкова — все — таки официально самого компетентного в экономике человека. Поэтому, по словам Бухарина, после ноябрьского пленума „были созданы две „линии“: одна — словесные резолюции, другая — это то, что проводилось на деле“
[408]. Компромиссные резолюции не выполнялись, Сталин готовил индустриальный рывок. Бухарин же продолжил иносказательную критику Сталина, напомнив ему о ленинском „завещании“. Свой доклад на траурном заседании 21 января 1929 г. по поводу пятой годовщины со дня смерти Ленина Бухарин так и назвал — „Политическое завещание Ленина“. Обобщая последние статьи Ленина (о его письме к съезду открыто речь не шла), Бухарин напоминает, что именно Ленин заложил основы стратегии, которую теперь отстаивает Бухарин. Необходимо „зацепить „наше дело“ за частные интересы крестьянина“
[409], а не наносить удары по этим интересам. Имея в виду сталинские планы, Бухарин цитирует Ленина: „Надо проникнуться спасительным недоверием к скоропалительно — быстрому движению вперед, ко всякому хвастовству и т. д.“
[410]
Для Сталина Бухарин оставался опасным идеологическим противником. Против него нужен был сильный козырь, и тут Сталину помогли троцкисты, которые распространили запись разговора Бухарина с Каменевым. 27 января Каменев подтвердил, что это именно его запись. Бухарин был уличен в тяжком партийном преступлении — попытках создать фракционный блок против Сталина. При этом гласности были преданы его резкие высказывания о Сталине и других членах Политбюро „за глаза“, что выглядело очень некрасиво.
От Бухарина потребовали объяснений. 30 января 1929 г. он зачитал на заседании ЦКК свое заявление, в котором назвал запись Каменева с комментариями троцкистов „гнусной и провокационной прокламацией“. Однако ему пришлось признать не только сам факт встречи, но и подлинность зафиксированных Каменевым слов. Бухарин утверждал, что эти фразы вырваны из контекста, и поэтому их смысл искажен. Он признал встречу с Каменевым ошибкой и отверг обвинения во фракционной деятельности: „У меня нет разногласий с парией, т. е. с ее коллективной мыслью и волей, выраженных в официальных партийных резолюциях“
[411]. Такие же заявления в свое время делали и левые оппозиционеры. Но в устах Бухарина эта фраза была опасней. Ведь он был одним из авторов постановлений XV съезда и пленумов ЦК. Поэтому Бухарин мог толковать их ничем не хуже, чем Сталин.
Бухарин перешел в контрнаступление, в свою очередь обвиняя Сталина в дезорганизации работы подведомственных правым организаций: „Картина яркая: в Правде — два политкома, в ВЦСПС — двоецентрие, в Коминтерне — предварительная политическая дискредитация… Документ — вернее, его рассылка и т. д. — уничтожает все и всяческие сомнения и колебания. В то же время трудности, стоящие перед страной, настолько велики, что прямым преступлением является трата времени и сил на внутреннюю верхушечную борьбу. Никто не загонит меня на путь фракционной борьбы, какие бы усилия ни прилагались к этому“
[412].
Однако обсуждение документа Каменева и заявления Бухарина складывалось не в пользу правых. Многие лидеры партии были чисто по — человечески обижены. Так, Орджоникидзе, прочитав в документе слова о себе, говорил: „Как неприлично, как некрасиво лгать на товарищей“.
[413]
Для изучения троцкистской прокламации была создана комиссия ЦКК, в которую включили и Бухарина. Но на заседание комиссии его не позвали, а предложили внести свои поправки в подготовленный Сталиным проект решения по этому делу. Встреча Бухарина и Каменева была названа „фракционными переговорами“, что считалось большим прегрешением перед партией. Бухарин не соглашался с этим, тем более, что „проект резолюции неоднократно ставит рядом т. Сталина и партию как равновеликие величины, или же прямо заменяет тов. Сталина Центральным Комитетом, а ЦК — тов. Сталиным. На этом „смешении“ строится обвинение тов. Бухарина в нападении на ЦК“
[414], — говорилось в обращении Бухарина, Рыкова и Томского 9 февраля. Действительно, Бухарин критикует Сталина, а не Политбюро и ЦК, решения которых вырабатывались при их участии.
В заявлении 9 февраля трое правых членов Политбюро не ограничились защитой Бухарина, а критиковали Сталина за то, что он „протаскивает лозунг дани“, что приведет к новым трудностям в заготовках хлеба. Выступая против отсечения несогласных с большинством от руководства, трое правых призывали к примирению.
Резолюция ЦКК осудила поведение Бухарина „как акт фракционный“ и „противоречащий к тому же элементарным требованиям добросовестности и простой порядочности“. Резолюция утверждала, что „т. Бухарин сползает на позицию т. Фрумкина“, то есть становится правым оппортунистом. Призывы Бухарина к внутрипартийной демократии неотличимы от программы Троцкого, а протесты против контроля за работой правых со стороны ЦК ведут к превращению партии в „бесформенный конгломерат, состоящий из феодальных княжеств, в числе которых мы имели бы княжество „Правда“, княжество ВЦСПС, княжество секретариат ИККИ, княжество НКПС, княжество ВСНХ и т. д. и т. п. Это означало бы распад единой партии и торжество „партийного феодализма““
[415].
Со времен грузинского дела 1922 г. и сплоченного выступления ленинградской организации в 1925 г. Сталин не забывал об опасности формирования в партии кланов, автономных от руководящего центра. Тревожила его и реакция общества на разоблачение Бухарина. Его идеи, даже в искаженном пересказе, могли вызвать массовое сочувствие. Резолюция ЦКК осталась секретной. Но в своих публичных выступлениях лидеры большинства уже довольно грубо „проходились“ по Бухарину. Прочитав речь Ворошилова в Ленинграде, Сталин писал ему, добродушно пародируя это выступление: „Мировой вождь, едри его мать. Читал твой доклад — попало всем, мать их туда… Хороший, принципиальный доклад. Всем гуверам, чемберленам и бухариным попало по заднице“
[416].
На поле внепартийной борьбы у Бухарина было больше шансов на победу, чем у Троцкого, правых могло поддержать большинство крестьянства и спецов. Но публичная борьба означала отказ от монополии на власть коммунистической партии, когда разногласия между партийными фракциями выносятся на суд общества. А это означало бы появление на политической арене новых сил, открытую политическую борьбу, в которой народ может выбирать уже не только среди последователей Ленина. Бухаринцы не решились на это. По мнению С. Коэна „Бухарина сдерживало и другое соображение. В глазах марксиста социальные группы, которые, по — видимому, были наиболее восприимчивы к его политике (а именно, крестьянство и технические специалисты), являлись „мелкой буржуазией“ и, следовательно, на них нельзя было ориентироваться большевику“
[417]. Бухарин оставался большевиком до мозга костей. Доказав правым, что своей борьбой они могут привести к ликвидации диктатуры пролетариата, причем до всякого социализма, можно было добиться любой капитуляции перед большинством ЦК. Первым дрогнул Рыков. 10 апреля он дал такие замечаниях проекту постановления СНК о пятилетнем плане: „Из оптимального и отправного вариантов принять вариант оптимальный“
[418]. Бухарин, который не свыкся с новой ролью Сталина как ведущего стратега партии, был непримирим и атаковал его по каждому поводу, вызвав даже такую эмоциональную реакцию от внешне невозмутимого генсека: „Ты меня не заставишь молчать, или прятать свое мнение выкриками о том, что я „всех хочу поучать“. Будет ли когда — либо положен конец нападкам на меня?“
[419]
