…Несмотря на свой, так скажем, лощеный вид — а он явно не стремился сменить заграничный имидж, ему нельзя было, как это говорилось в XIX столетии, «опроститься», — Виктор без всяких проблем находил общий язык с простыми людьми. Недаром же какая-то старушка нашла в нем сходство с сынком Федей, которого ей вряд ли когда уже доведется увидеть: сынок где-то воюет, отступает, а она остается «под немцем»… Отметим, что в письме своем Лягин так и пишет «сынок» — явно ведь, что материнская боль царапнула и его сердце. Конечно, это профессиональный навык — разведчик должен уметь находить общий язык с любым человеком. Однако в тот «особый период» сделать это было гораздо сложнее, нежели в мирное время…
Но вот интересно, как смотрели на Лягина те самые обмотанные пулеметными лентами и обвешанные пистолетами «молодчики» на улицах Киева. Они-то вроде бы готовились пролить кровь за Отечество — и действительно проливали, потому как это явно был какой-то «молодняк», пороху еще не нюхавший, ибо после первых выстрелов желание пофорсить у подавляющего большинства исчезало напрочь, — а он явно выглядел как какой-то тыловой пижон, в дорогом импортном костюме, в кожаном пальто, по неизвестным причинам избежавший призыва в действующую армию… Впрочем, думается, что чужие оценки Виктора волновали меньше всего. Он сознавал, что чем меньше он сейчас нравится соотечественникам, тем более придется ко двору «немецким товарищам», тем меньше подозрений у них вызовет.
Война между тем подходила к столице Советской Украины все ближе и ближе.
«Поскольку группа армий “Юг”
[62] в начальный период войны не достигла ближайшей стратегической задачи на южном крыле советско-германского фронта, перед ней стояли прежние задачи: овладеть Киевом, захватить плацдармы на восточном берегу Днепра и одновременно левым крылом (1 — я танковая группа и 6-я армия) совершить глубокий охватывающий маневр через Белую Церковь в юго-восточном направлении, а затем всеми своими силами окружить, расчленить и уничтожить советские войска на Правобережной Украине. <…>
Во второй половине июля — первой половине августа решающие события развернулись на киевском направлении в полосе Юго-Западного фронта. Командование группы армий “Юг” вначале считало, что для наступления на Киев и захвата плацдарма на левом берегу Днепра достаточно будет 3-го моторизованного корпуса, что главные силы 1-й танковой группы после прорыва обороны советских войск в районе Бердичева осуществят глубокий охватывающий маневр через Белую Церковь, западнее Днепра в общем направлении на Кировоград, а 6-я и 17-я армии, наступая от Бердичева в юго-восточном направлении, соединятся с 11 — й армией и замкнут кольцо окружения вокруг советских войск.
Советское командование приняло срочные меры для устранения угрозы, нависшей над столицей Украины: были усилены войска Киевского укрепленного района; активизировала действия 5-я армия
[63], наносившая удары с севера во фланг 6-й немецкой армии и 1-й танковой группе; началось наступление 26-й армии Юго-Западного фронта против этой же танковой группы с юга. В результате к середине июля серьезная попытка противника использовать разрыв между 5-й и 6-й армиями Юго-Западного фронта для захвата Киева с ходу была сорвана. 11 июля войска Киевского укрепленного района остановили передовые части мотопехоты и танков 3-го корпуса противника на реке Ирпень.
Так началась оборона Киева»
.
Как мы понимаем, столица Украины была для Виктора Лягина — как и для бойцов его группы, о которых мы расскажем чуть позже, — всего лишь одним из «остановочных пунктов». Возможно — и сборным пунктом, где все они наконец-то встретились. Уже буквально на следующий день после написания своего подробного письма жене Виктор отправлялся далее по выработанному в Центре маршруту — на юг, в город у Черного моря Николаев.
О том, как он туда добирался, Лягин написал в еще более подробном, нежели предыдущее, письме. Переписка — и то уже односторонняя — оставалась той единственной ниточкой, а может быть даже и тончайшей паутинкой, что пока еще связывала Виктора с семьей, со всей той прежней, невозвратной, довоенной жизнью. Конечно, он надеялся, что ответ еще успеет прийти, — но он даже не знал, где в это время находится Зинаида с сыном и когда до них дойдут его послания. Зато было понятно, что совсем скоро переписка оборвется полностью — из немецкого тыла вряд ли чего уже напишешь, разве что сделаешь приписку к зашифрованной радиограмме: «Передайте родным — жив и здоров». Да и вообще, твердой гарантии, что всё сложится именно так, как запланировано в Центре, ни у кого не было: а вот не захотят гитлеровцы привлекать к работе русских специалистов — и всё! Или засадят их всех на какое-нибудь тюремно-казарменное положение, с автоматчиками у порога и минимальным продовольственным пайком — что тогда делать? Но даже в идеальном случае, если всё получится именно так, как задумано, не стоит надеяться, что «командировка» во вражеский тыл окажется краткосрочной… О том же, что он может погибнуть, Виктор, очевидно, старался не думать — такими мыслями только себя запугаешь, но делу никак не поможешь.
Вот и стремился Лягин написать как можно больше, рассказать о себе всё, что можно — а потом, видимо, когда была возможность, думал о том, как это письмо будет читать Зинаида, как передаст его маме и Ане и что они тогда скажут, как будут его обсуждать, сидя вечером на кухне, под оранжевым абажуром…
Письмо, которое мы здесь помещаем, было написано 29 июля, уже из Николаева, и хранится ныне в Николаевском музее. Воспроизводим его полностью, письмо очень интересное по своему содержанию и написано хорошим русским языком, так что, думаем, читатель на нас за это в обиде не будет:
«Дорогая Зиночка!
Исключительно мучительно и трудно оставаться в неведении о своей семье. Ведь я же совершенно не знаю, как вы устроились. Ничего не знаю о Татке и всех ленинградцах. Несколько дней назад говорил по телефону с Павлом Михайловичем <Фитиным>. Он говорит, что все добрались, все благополучно, но никаких подробностей о вас, конечно, рассказать не мог.
Как сын? Наверное, еще больше стал смеяться и мучить свою бабушку попрыгушками.
