Несмотря на сказанное, Мох, в общем-то, не знал, куда податься. Знал только, что нужно идти, шагать, чтобы развеять злость. Сидеть, как в западне, в номере, видеть, как меняется настроение Имоджин от озлобления к печали – было больше, чем он мог вынести. Он и впрямь был одинок. Оставаться одному – таково было наказание, какое он наложил на себя в тот день, когда не сумел помешать падению Мемории с волнолома. Оставить Имоджин одну, по-видимому, было бессознательным проявлением его неспособности чувствовать ответственность за другого. Элизабет лишь наполовину была права, утверждая, что Радужник не способен любить его: Мох не был способен принять любовь. Он вышел со двора гостиницы опустошённый и в ярости на самого себя, увернувшись от долговязой, проходя в ворота. Без особой на то причины повернул налево.
Чистка-протест охватил пространство между выходящими к морю зданиями городка и обваливающимся волноломом. Палатки и телеги создавали фон для импровизированного уличного театра и музыкального шутовства. Вечерний воздух был наполнен запахом от открытых жаровен. Перед гостиницей пешеходы запрудили улицу. Мох проталкивался среди нетрезвых странников, пока не нашёл естественный коридор среди тел. И тут тоже кругом – костюмы, только воспринимались они не в волшебной дымке, а в каких-то зловещих красках, и Мох отводил взгляд. Натерпевшись вдоволь от настоящих монстров, он не находил забавы в этих чудищах. Он разыскивал какую-нибудь тропку к относительно тихой гавани, когда слева от него показался переулок. Широко шагавший мимо мужчина толкнул его сзади. Мох, спотыкаясь, заскочил в переулок. Выправился, выпрямился, стряхнул пыль с одежды. Масса тел продолжала толкаться мимо входа. Повернув в обратную сторону, Мох залез в карман и достал пузырёк с синиспорой. После схватки с бандой Зяблика он отыскал пузырёк в траве за грузовиком. Прислонившись спиной к стене, он ногтём большого пальца сковырнул пробку. Пузырёк скользнул в ладони, и снадобье потекло меж пальцев. Мох разжал их и бросил его на землю.
Фреска
Моха чересчур взволновал спор с Имоджин, чтобы находиться среди людей. Вновь оказаться в толпе значило лишь усугубить раздражение. Вместо этого Мох решил срезать путь, пройдя дворами, в поисках тихого безлюдного пути к гавани. Все надежды на простой проход были омрачены, когда он оказался в цветнике внутреннего дворика. Первым его порывом было пойти по своим следам обратно, но его привлекла тишь самого места. Извилистая тропа перед ним была выложена из видавших виды булыжников. Он взвесил один на ладони. Камень был гладким и холодным. С самого детства Мох был заядлым собирателем камней, ни одного пляжа не мог пройти, не набив ими карманы так, чтобы швы трещали. Булыжник в его руке был овальным, цвета сизого голубя с тёмными, похожими на пёрышки отметинами. Приятный на ощупь, он напомнил оцелусы Радужника. Мох вернул камень на тропу.
В дальнем углу цветника находилась глубоко посаженная дверь. Мох шёл по тропе, во многом чувствуя себя злоумышленником. И всё же булыжники приятно скользили под его подошвами. Ароматные растения, зелёные, вопреки близкой осени, радушно манили к себе. Лишь молитвенные богомолы, раскачивавшиеся на стручках дурмана и по-боксёрски молотившие воздух, словно предостерегали: не подходи.
Дверной молоток в виде мечехвоста висел по центру двери. Морской воздух и бездействие застопорили петли. Мох легко постучался пальцами, а потом, не получив ответа, забарабанил сильнее. Ничего. Он повернул ручку, хотя и терялся в представлениях, что надоумило его сделать это. Может, чары места подействовали или просто любопытство одолело. Как бы то ни было, он был вознаграждён: дверь раскрылась, и за ней неожиданно оказалась часовня.
Потолок темнел синевой, пронизанной незнакомыми золотыми созвездиями. Фрески покрывали стены трёх приделов живописными повествованиями с повторяемыми персонажами. Крылатые чудовища и уроды художника напоминали Моху о татуировках Имоджин, и он пожалел, что её нет рядом, чтобы разделить с ним такое открытие.
Деревянные полы были чисто выметены, от досок пахло пчелиным воском. Моха удивило отсутствие лавок, но, пройдя к алтарю, он нашёл ответ. Расчёт был на то, чтобы успокоить, заставить посетителя приостановиться и пройти иной путь, с тем чтобы он, дойдя до алтаря, отрешился от всех уличных забот и предался размышлениям. Иной путь начинался уже с существования переулка, где грубый кирпич уступил место мягкому камню.
Алтарь был слегка приподнят и служил опорой для десятков свечей. Лишь немногие из них были зажжены. За алтарём в стене, словно ящики на почте, тянулись ряды встроенных ниш. Мох насчитал их сто сорок четыре. У каждой ниши имелась дверка, хотя лишь немногие были открыты. Мох видел что-то похожее на улицах старого города в Ступени-Сити. То было место, где оставлялись записки или значимые для людей предметы. Записки обычно содержали вопрос, сообщение или признание на сложенном клочке бумаги. Иногда оставлялись более основательные предметы. То был обряд высвобождения. В конце концов невидимые руки с другой стороны стены забирали подношения и сжигали их в яме. После этого дверцы на пружинках открывались вновь.
Часовню окружали толстые стены. В тишине Мох слышал, как шуршала его одежда, слышал своё дыхание и звон в ушах. Он вдруг осознал, сколько энергии тратят его чувства, фильтруя и сортируя окружающий мир. Злость и обида иссякли в нём. Он сел на табуретку перед алтарём и пристально разглядывал ниши. Прошло несколько минут, после чего справа от него отворилась дверь, выпустив мужчину в серой рясе. Хотя на его обветренном лице не было заметно признаков удивления, глубоко посаженные глаза внимательно всматривались в Моха. Он тронул бороду, в которой среди седины проглядывали пучки рыжих волос, и поставил на алтарь перед Мохом пустой пузырёк из-под синиспоры.
– По-моему, вы уронили это в переулке. – Мужчина присел на край алтаря. – Мое имя Джонатан, я – смотритель этой часовни.
– С этим я покончил, – произнёс Мох, отворачиваясь от пузырька.
– Это, наверное, ко благу, – сказал Джонатан. – Только всё равно мусор. – Улыбка его была ободряющей, но голос звучал серьёзно. В последовавшем неловком молчании Джонатан вперил взгляд в свои вытянутые ноги и помятые садовые башмаки. Испытывая неловкость, Мох решил, что пора уходить. Когда он встал, Джонатан поднял взгляд.
– Вы не согласились бы помочь мне кое в чём? Много времени это не займёт. Я пишу книжицу об истории этого здания, которое мне, признаться, предстоит скоро закрыть. В ней есть раздел о фауне, изображённой на фреске. Вам, случайно, не известны птицы?
– Некоторые, – ответил Мох. – В тюрьме, чтобы скоротать время, я играл в игру – ни много ни мало – с одним орнитологом. У того была колода карт с картинками вроде тех, что на сигарные коробки клеят. На картинках были отпечатаны птицы. Он выпытывал у меня их названия. – Мох сам себе удивился, до чего легко упомянул о тюрьме.
– Фантастика. – Джонатан развернулся и окинул взглядом фреску справа от себя. – Вон. – Он указал на пятно в среднем приделе. – Что это?
– Что-то вроде синицы. Отсюда разглядеть трудно, – сказал Мох.
