Из этого объяснения Мох понял, что Умелец Ворон скрывает их общение в прошлом. Умелец Ворон, что ни говори, был тем человеком, кто распознал Эхо в доме корабельного плотника. Мох догадывался, что с селением уцелевших у Умельца Ворона связи временные. Ему припомнились следы вокруг фургончика, и он подумал, как давно Умелец Ворон идёт за ними следом. Не от самого ли Ступени-Сити идёт? Известно ли ему, что Радужник умер? Знает ли он про тёмный оцелус?
Чай обжигал, но Мох выпил его быстро. Никогда ещё жажда так не мучила его.
– Ведьма эта, – спросил он, – её Элизабет зовут?
– Это не настоящее её имя, – заметила Мэй, довольно громко прихлёбывая чай. – Но произносить его я не стану. Ты прав. Она носит имя той несчастной девочки, в чьем теле обитает, Элизабет. Бедная малышка Джэнсона, такая была хорошенькая… до того, как утонула.
От прихлынувшей крови у Моха запылали уши, когда он взглянул на Имоджин. И как только Элизабет распорядилась её сознанием так ловко?
– Что за ночь, – произнесла Мэй. – Ветер аж завывает. – Она отдала свою чашку Умельцу Ворону и опустилась в кресло, которое тот отыскал для неё. Сев, поморщилась. – Ох, ноги мои.
В этот момент Имоджин подскочила на кровати и закричала. Мох запустил свою пустую чашку в потолок. Умелец Ворон отпрыгнул назад, потерял равновесие и полетел на кучу театрального реквизита. Имоджин колотила себя руками по голове, пока Мох не схватил их обе и силой не прижал к своей груди. Она вновь вскрикнула, взгляд её дико метался по комнате.
– Боже правый, – причитала Мэй. – Вот это переполох.
Ловушки
Моху чудилось, что он на судне, зажатом во льдах замёрзшего океана. За каждым окошком дома расстилался белый простор, нарушаемый лишь островками деревьев. Холмы в отдалении виделись побережьем никем не хоженой земли. Сам дом, подтверждая ощущения, трещал, словно судно на поднявшемся ветру.
Мэй с Вороном уехали утром на собачьей упряжке. Имоджин постепенно приходила в себя благодаря уходу и успокаивающим рукам Мэй, пока Мох с Умельцем Вороном стояли на страже возле кровати. В конце концов она погрузилась в глубокий, но естественный сон. Мэй заботливо поучала Моха не выпытывать у Имоджин, что с нею произошло, опасаясь, как бы это снова не травмировало девушку. Мох это понял, но всё равно не оставлял мыслей о том, что же пережила Имоджин.
Она пробудилась, когда день уже догорал. Температура в доме повысилась, и ветер завывал в камине. Мох вывернулся из спирали мрачных мыслей – он раздумывал об убийстве Радужника – и сразу попал под её пристальный взгляд.
– Боюсь, что теперь ты обо мне по-другому думать будешь, – сказала она.
– Ты это про что?
– Мох, кто мы такие, а?
Мох заёрзал под её взглядом. Пожал плечами:
– А кто мы такие?
– Ты меня любишь?
– Да, – не колеблясь, ответил Мох. И это было правдой. Он понял это с той ужасной ночи, когда думал, что она умрёт.
– Я тебя тоже люблю. – Имоджин опустила взгляд. По щекам её потекли слёзы.
– Ты от этого как-то не выглядишь очень счастливой, – заметил Мох.
Она взглянула на него:
– Я сейчас расскажу тебе, что со мной произошло. Надеюсь, после этого твои чувства не переменятся.
Мох подался вперёд и подбросил в огонь две дубовые балясины. Потом сказал:
– Бомби.
Она как-то странно посмотрела на него и заговорила.
Раньше ей замерзать никогда не приходилось. Ой, ей бывало холодно, само собой, но в сравнении с этим то было сущими пустяками. Воздух пробирался ей под одежду, будто та была из туалетной бумаги: он студил её до мышц, до костей. Противнее всего была дрожь. Механизм переохлаждения Имоджин понимала: дрожь была предвестником, что впереди гораздо худшее. Впрочем, даже понимание этого не вызывало такой боли, как страх и озабоченность во взгляде Моха. Какими же им надо было быть дураками, чтобы оказаться здесь, неподготовленными, гоняясь за монстрами во тьме. Элизабет убила бы их – глазом моргнуть не успеешь. Была б жива Мемория, как могли бы они надеяться отыскать её среди этой беспредельной опасности? То, чего оба они страшились в душе своей, невольно вело Элизабет к Мемории. Меморию похитили из Глазка в то же время, когда Джон забрал злосчастный сундук. Невысказанным хранили оба они в себе страх, что Элизабет охотится не за одним сундуком и что есть здесь какая-то им не понятная связь. Есть и ещё одна очень серьёзная причина. С чего бы это Мемория станет говорить с ними, даже если они сумеют её найти? Речь-то шла о женщине, не желавшей быть найденной, если вообще такая существовала. Имоджин приходило в голову, что Мемория на деле существовала в одних только умах переживших несчастье мужчин. Была ли она реальностью или каким-то тёмным отображением? После смерти Радужника промахи Имоджин стремительно пошли вглубь. Элизабет была монстром. Имоджин, положим, не была трусом, как её отец, тем не менее не была она – даже близко – и победительницей монстров. Если б была, так сама бы убила Агнца много лет назад.
«Мох, я правда замерзла, и я боюсь этих собак».
Собак она всегда боялась. Порой казалось, что весь город целиком полон этих одичавших шавок. В городе была возможность не попадаться им на пути, только здесь не было ничего, кроме открытой земли. Она облизала губу. И получилось, будто это мгновенное действие вызвало катастрофу. Вдруг она стала падать. Что-то тянуло её. Охваченная ужасом, она прыжком вырвалась и побежала. Ощутила лёгкость, такую чувствуешь весной, когда надеваешь легкие туфли после нескольких месяцев хождения в сапогах. В мыслях она видела себя на краю леса. Так это и ощущалось: желание, исполненное ещё до того, как было высказано. Пальцы ног едва касались тонкой корочки льда. Неужели она летела? Опуская глаза, видела, что она голая. Её груди, живот, бёдра и ноги дымом вились в прозрачной оболочке её тела. Как странно! Под деревьями она остановилась и оглянулась. Что стряслось? Мох стоял над телом какой-то женщины. Он поднял её на руки. «Он боится, – подумала она. – Думает, что я умерла».
«Не жди», – шумели деревья. «Иди», – шелестела трава. «И как можно быстрее», – бормотали наполовину проснувшиеся кроты под землёй. Сам ветер звал её за собой. Она взмыла в воздух, расставив руки, как крылья, одна нога поднята, как у танцовщицы, и повернулась. «Поспеши отсюда, – раздался голос сверху. Она глянула вверх и на секунду увидела луну в разрыве облаков. – Уходи».
И понеслась она в самую чащу, как заяц, как косуля, как птица. Было ощущение, будто она сделала всё это разом. Ветки и колючки, что располосовали бы ей тело, проскакивали прямо сквозь неё, оставляя за собой разве что шелест сухого листа. Углубившись в лес, она облетала вокруг каждого ствола дерева. Веточки вызванивали крохотными колокольчиками. Её не столько несло, сколько вздымало: так некогда, когда ей пять лет было и Джон поднял её на руки. Он держал её на вытянутых руках и крутил до того быстро, что, если бы отпустил, они бы оба, крутясь, влетели в кусты роз.
