Однажды, это было где-то в начале шестидесятых, к нему за помощью обратилась соседка сестры Ольги по поводу ареста ее сына, студента местного вуза, которого милиционеры арестовали за то, что во время работы на овощной базе он положил в рюкзак десяток картофелин. Хотя в то время воровство приобрело характер эпидемии. Кража, как явление, называлось тогда кратким словом — «Достал!» А как, где и когда, никого не должно было интересовать.
«Что же мы за люди, — возмущался Николай Григорьевич, — за рубль простого гражданина готовы упрятать за решетку, а чиновника, умыкнувшего у государства тысячи, прощаем, потому что тут же срабатывают и телефонное право, и отцовский лифт, и партийная корпоративность».
Как же он радовался, что удалось отстоять парня. Его только профилактировали органы ОБХСС. Юноша потом успешно закончил институт. И в последующем стал крупным инженером. Он всегда с теплотой вспоминал встречи с Николаем Григорьевичем, потому что путевку в большую жизнь ему помог приобрести «заслуженный чекист». Так он представлял своего защитника друзьям и товарищам.
* * *
Бесцветно проходили годы беспросветного, отчаянного одиночества, когда Николаю Григорьевичу не с кем было поговорить по душам, кроме как с самим с собой в комнате.
Хотя он и считал, что это самая распространенная болезнь в современном мире, но болеть ею не хотелось, поэтому жизненный вакуум он заполнял чтением. Он много читал, книги брал их из районной и райкомовской библиотек. Да и дома у него была солидная «книжная лавка».
На одной из полок стояла в рамочке черно-белая фотография красивой девушки, видно, переснятая с оригинала и увеличенная, с признаками крупной зернистости. Широко открытые глаза всегда смотрели на него. Это была его невеста, погибшая в годы войны. Ее образ жил в нем постоянно, потому что приятное, дорогое, светлое прошлое, хранящееся в памяти, есть часть настоящего. Он был художником в памяти, постоянно творя в воспоминаниях ту, что любил.
Выписывал газеты и журналы, но они только на время отрывали от одиночества — матери беспокойства. И хотя ему иногда казалось, что такая форма существования приносит и свои вкусные плоды, как он полагал, это касалось творческого процесса. В такие минуты он брал карандаш или ручку и записывал нахлынувшие, как ему казалось, удачные мысли и обобщения. Иногда эти мысли возникали внезапно, и он их фиксировал тут же на полях газет или журналов, чтобы не забыть, а потом записать в свой блокнот.
Но и эти минуты счастья проходили, вызывая дальше противоположный полюс эмоционального состояния под названием — депрессии… О, как они надоедали! Он хорошо понимал, как тяжело сознавать себя одиноким, находясь среди людей и где-то далеко-далеко от своих друзей по контрразведывательному ремеслу, которые его уважали и прислушивались к мнению ветерана.
«Человек велик и красив, только если думать о нем, сидя на месте, — размышлял Николай Григорьевич. — Стоит выйти на улицу, и мысли о величии уступают мыслям сострадания за грехи и другие огорчительные поступки этого самого человека. Он ругается и сорит, ворует и грабит, обманывает и издевается, в том числе и над братьями нашими меньшими. Вчера видел, как возница остервенело, до крови бил по крупу лошаденку, тащившую под гору тяжелейший воз с сырыми дровами. Она еле переставляла ноги, а он хлестал и хлестал ее горячим кнутом, да так, что рубцы тут же вспучивались, словно подкожные змеи гуляли по крупу.
Что это, как не деформация человека? А может, это его настоящий портрет в определенных условиях? Нет, все зависит от человеческих морали и нравственности, за которыми стоят конкретные поступки личности».
Волны воспоминаний наплывали одна за другой, когда хотелось прислониться к красивой стене прошлого, связанного с честной и чистой службой, которой он отдал около тридцати лет. Но за этой красивой стеной, за приятным фасадом лежало теперь, увы, мертвое прошлое. Оно больше не вернется, в него никогда нельзя будет окунуться. Прошлое для него теперь было не чем иным, как ведром праха.
В красивости человеческого бытия он видел загруженность субъекта конкретной и нужной для народа и страны работой. Это был не дешевый популизм по неволе трибунного партократа, а мысль настоящего патриота своей Родины, которого нечистоплотные люди из новой власти вытолкнули с большака славы и уважения, желания честно трудиться на обочину забвения и одиночества.
И как бы в оправдание несогласия со своим прозябанием он пытается засесть за написание кое-каких воспоминаний. Партийные чиновники из Центрального райкома партии не раз просили написать мемуары. Вспомнить о встречах с «Большой тройкой» — Сталиным, Рузвельтом и Черчиллем, работе в послевоенной Германии. Он отнекивался, ссылаясь на недостаток времени, усидчивости и главное, что эпохальные события превратились в мелкотемье по вине некоторых высоких начальников. Поднимаемые вопросы он считал многим неинтересными. И все же он лукавил. Знал Николай Григорьевич о Тегеранской конференции 1943 года очень много, но обет молчания, очевидно, данный тогда Сталину или Абакумову, сопровождал его всю жизнь, до той последней точки, которая была поставлена болезнью на закончившейся биологической программе бытия опального генерала.
Сопровождает нас этот обет молчания, к сожалению, до сих пор. Но мы же живые люди и хотим знать правду о человеке, который не был ни врагом, ни грешным для Родины, а являлся долгие годы ее защитником и нераскрытым героем.
* * *
Две крохотные комнаты в квартире Николая Григорьевича Кравченко с каждым годом становились все меньше и меньше. Так ему казалось. Квартира, как шагреневая кожа, сжималась стенами, потолком и полом, уменьшаясь в объеме, пока не превратилась в одну пыточную камеру-одиночку, в которой было холодно, неуютно, одиноко. Он много курил. Баловался сигаретами и папиросами в разное время, но предпочтение отдавал трубкам, которых у него было несколько. Так он превратился в профессионального трубокура. В последнее время курил исключительно «Казбек».
Когда сестра Ольга приходила к нему хозяйничать, она упрекала его в том, что он много чадит, что здоровье не железное — годы берут свое. Пора остановиться — уже «не молодой хлопец».
— Коля, бросай это грязное дело для легких, — предупреждала она. — Побереги себя и для себя, и для нас.
— А ты знаешь, что я не затягиваюсь и почти не глотаю дым. Это при курении сигарет и папирос курильщики втягивают большие порции дыма. А трубка в этом смысле экономна.
— Все равно, ты пассивно куришь даже тогда, когда не куришь, вдыхая повышенную «накуренность» помещения.
— Как?
— Посмотри, в комнате стоит дым коромыслом. И до кухни он добрался, — сердилась Ольга, готовя ему его любимые картофельные оладья — деруны.
Он знал правила и смысл трубочного курения — прежде всего делалась оценка вкусовых качеств табака и только потом определялся объем в насыщении организма никотином. Любил он табак английской марки «Captain Black», который доставал на рынке. Его спекулянты привозили из Польши.
