85: влиятельные структуры стояли за то, чтобы «обезвредить» Гитлера, наделив его «ответственностью власти». Повсюду шли яростные и бесплодные политические дискуссии: в кафе, пивных, магазинах, школах, в семьях. Возродилась старая игра с цифрами: в то время постоянно проходили малые и большие выборы, и в головах были данные о численности избирателей и о количестве мандатов. Цифры голосующих за нацистов неуклонно росли. Вот чего больше не было, так это жизнерадостности, любви, безобидности, доброжелательности, благоволения, понимания, доброй воли, великодушия и юмора. Больше не было хороших книг, да и едва ли тогда нашелся бы человек, который заинтересовался бы хорошей книгой. Воздух в Германии сделался удушливым и вонючим.
До лета 1932 он делался все удушливее и смраднее. А потом беспричинно, внезапно рухнуло правительство Брюнинга. Началась странная интермедия Папена-Шлейхера86: правительство знатных господ, о которых никто не знал толком, кто они и откуда взялись, а вслед за тем — шесть месяцев дикой министерской чехарды, политической iycap-ской скачки. Была выведена из строя конституция, рейхстаг распущен, вновь созван, снова распущен и снова созван: газеты запрещены, прусское пра-
* Умиротворение (англ.).
вительство отправили в отставку87, все высшее государственное руководство сменили — и все это происходило в чуть ли не радостной, лихорадочной атмосфере последнего, экстремального азарта. Нынешний европейский 1939 год отдает немецким летом 1932-го: тогда тоже все висело на волоске; то, чего боялись, могло случиться со дня на день; нацисты в разрешенной властями форме заполонили все улицы, швыряли бомбы, составили проскрипционные списки, уже в августе начались переговоры с Гитлером: не хочет ли он стать вицеканцлером, а в ноябре, когда поссорились Папен и Шлейхер, Гитлеру предложили пост канцлера; между Гитлером и властью не стояло больше ничего, кроме нескольких политических аристократов, кавалеров, которые в политике оказались потому что им повезло, как иным карточным игрокам везет с козырями; серьезные препятствия были устранены, больше не было ни конституции, ни правовых гарантий, ни республики, ничего, ничего, даже республиканской прусской полиции. И точно так же сегодня пошли ко дну Лига Наций и коллективная безопасность, нерушимость договоров и переговоров; точно так же сегодня погибли Испании8, Австрия89, Чехословакия90. И все же тогда, как и сейчас, в самый последний, опаснейший, отчаянный миг распространялся болезненный, блаженный оптимизм, оптимизм игрока, беспричинная вера, надежда на то, что волосок выдержит, не оборвется. Разве партийная касса Гитлера не была пуста? А сегодня она разве не пуста? Разве не перешли даже бывшие друзья и союзники Гитлера в ряды юб его противников? А сегодня разве они не являются его противниками? Разве не рождались жизнь и движение в застывшем политическом льду лета 1932-го и лета 1939-го?
Тогда, как и сегодня, тешились мыслью о том, что худшее — позади.
15
Достаточно. Подготовка закончена. Мы на месте поединка. Дуэль может начаться.
РЕВОЛЮЦИЯ
16
Я: в начале 1933 года — молодой человек двадцати пяти лет, хорошо питающийся, хорошо одетый, хорошо воспитанный, дружелюбный, корректный, не без светского лоска и некоторого щегольства, не имеющий ничего общего с развязными буршами-студентами, —типичный продукт немецкого бюргерского образованного сословия, но в остальном чистый лист бумаги. Если оставить в стороне то, что мне выпало жить во времена грозных, захватывающих исторических событий, моя жизнь не отличалась чем-то особо интересным и драматичным. Единственные весьма глубокие личные переживания, которые оставили следы и шрамы, дали мне опыт и повлияли на мой характер,—это радостные и болезненные любовные эксперименты, каковые проводит всякий человек в этом возрасте. Эти эксперименты волновали меня тогда больше, чем что-либо иное. Я считал их настоящей «жизнью». В остальном я был — опять же как и любой молодой человек моего возраста и моей классовой принадлежности в Германии—хорошо питающийся, хорошо одетый «домашний мальчик», которому денег дают в обрез,
ю8
только на карманные расходы—суровый принцип моего отца, в высшей степени достойного, стареющего, интересного, строгого и втайне горячо любимого. Отец был самым главным человеком в моей жизни. Когда я хотел решиться на что-то серьезное, то нельзя было не спросить у него совета, хотя порой меня это не очень-то устраивало. Вот и сейчас, собравшись рассказать, каким я тогда был — или, лучше, каким предполагал быть, я прежде всего должен обратиться к отцу, сказать немного о нем91.
По убеждениям мой отец был либералом, по образу жизни и поведению — прусский пуританин.
Существует специфическое прусское ответвление пуританизма: до 1933 года оно было одной из главенствующих духовных сил немецкой жизни, да и до сих пор еще играет определенную роль под поверхностью официоза в Германии. Оно родственно классическому английскому пуританизму с характерными, впрочем, отличиями. Его пророк—Кант92, а не Кальви^З Его идеал — Fridericus^ а не Кромвель95. Как и английский пуританизм, прусский требует от своих последователей строгости, достоинства, воздержания от всевозможных радостей жизни, исполнения долга, верности, порядочности и чести вплоть до самоотрицания, презрения к миру вплоть до мизантропии. Подобно английскому пуританину, прусский (даже если он богат) выдает сыну деньги только на карманные расходы и неприязненноудивленно круглит брови, узнав о сыновних опытах половой любви. Однако прусский пуританизм секуляризован. Он служит и жертвует не Иегове, но
le roi de Prusse
6
6. Награда и земное воздаяние прусского пуританина — не богатство, но успехи по службе. И наконец, важнейшее отличие прусского пуританизма—это наличие потайной дверцы в не контролируемое никем и ничем пространство свободы, в то, что стоит за словами «частное», «личное».
Мрачный аскет Fridericus, этот монумент прусского пуританизма, был, как известно, в приватной, частной жизни музыкант, флейтист, виршеплет97, вольнодумец, острослов и друг Вольтера. Почти все его ученики и последователи—высшие чины прусской бюрократии и прусского офицерства двух последних столетий, в общественной жизни хранившие строгую неприступную мину, в приватной жизни походили на старого Фрица
68 с флейтой. Прусский пуританизм любит поговорку: «Грубая скорлупа — мягкое ядро». Прусский пуританин — создатель диковинной присказки всех немцев: «Как человек, я вам сочувствую, но как чиновник, как солдат, как государственный служащий...» В этом заключается причина того, что у иностранцев ложное представление о Пруссии. Они считают, что это бесчеловечная, жестокая, перемалывающая все подряд машина, но, общаясь с пруссаками в неофициальной, частной обстановке, обнаруживают, что многие из них на редкость симпатичные, добрые, безобидные люди. Германия, объединенная в единое государство Пруссией, ведет двойную жизнь, потому что чуть ли не каждый немец ведет двойную жизнь.
