Брат Федькин — тот и вовсе был глуп до всего, вечный рюмза и тихоня, ни к наукам, ни к ремёслам, ни к чему не годящий. Не Волк, а барсук какой-то, хотя сам страшно любил, чтобы его называли не Ваней, а Волком, гордясь именем, которое ему дал отец при рождении. Федька, как ни странно, любил его и жалел, потому что видел, какая несчастная ждёт его судьбишка — из-под каблука под каблук переходить до самой кончинушки. О себе же Фёдор был точного мнения, что рано или поздно, а избавится он от отцовской опеки, сбежит куда-нибудь и сделается важной персоной при дворе какого-нибудь знаменитого государя. А хотя бы и москаля Ивана. Как только отец затевал клясть Ивана Васильевича, внутри у Федьки так и взбрыкивало: «Погоди, вот уйду на службу к москалю, да стану при нём первейшим боярином, тогда поглядим!..» Он и по-москальски научился безошибочно говорить, и если доводилось общаться с москалями, ни разу не икнёт, не щокнет, всё правильно речёт, по-ихнему, и они удивлялись, как это он хорошо московскую речь освоил. Ведь даже знатные новгородцы не умеют, да и не хотят в гордости своей вместо «писня» -»песня» сказать, вместо «хлиб» — «хлеб», вместо «що» — «что».
Чем дальше, тем больше укреплялся Федька в желании навсегда покинуть Новгород. Отца он ненавидел, купцом быть не хотел, разговоры о святой вольности и горячо любимом вечевом колоколе его бесили, и к тому же всё сильнее становилась его привязанность к угринке, которую и звали-то как по-книжному — Школастика Сочка
[82]. Её отец, Иштван Сочка, был снадобщиком и держал хорошую зельницу
[83] неподалёку от Чудного дома — главного дворца могущественной Марфы Борецкой, расположенного средь пышных садов, примыкающих к Митрополичьей и Фёдоровской башням Кремля.
Туда, в эти сады, суждено было теперь Федьке везти обезглавленное тело старшего сына Марфы, Дмитрия Исаковича Борецкого...
Так вот, Иштван Сочка. У него имелось огромное множество замечательных книг, писанных по-немецки и на латыни. Постоянно гостюя у снадобщика-угрина, Федька стал и латыни учиться, быстро осваивая её. Иштван и мечтать не мог об ином зяте, если бы отец Федьки не был против, а Федька знал, что отец непременно будет против. Тем временем любовь брала своё, и в тайных свиданиях Фёдор Васильевич и Школастика Иштвановна вскоре перешли определённую грань. Он нежно называл её Ласточкой, она его — «мой Сокол», или по-мадьярски — «Шольом». Оставалось только одно — уйти от отца. Случай представился, когда возглавляемый Марфой Борецкой бабий триумвират стал собирать ополчение для отпора войскам Московского князя. Федька вызвался идти воевать добровольно, и отцу пришлось смириться с этим под угрозой того, что имущество его могло быть разорено за отказ дать сына в ополченцы. А Федьке только того и надобно было. Он честно сообщил Ласточке, что намерен сдаться в плен и напроситься на службу к великому князю Ивану Васильевичу, ибо слыхано, что тот зело привечает у себя всяких книжников и разумников, умеющих легко схватывать отвлечённые науки. А уж когда это произойдёт, он возьмёт к себе Ласточку, и они наконец поженятся. Перейти в православную веру Школастика Иштвановна была готова ради этого хоть сейчас. С тем Федька и покинул Новгород, поступив в отряд к самому Дмитрию Исаковичу Борецкому.
Во время Шелонской битвы Федька сдался сразу же, как только увидел, что пленён Борецкий. Это с обеих сторон было разумно: он и добровольно пленился, и сохранив достоинство — мол, где мой военачальник, там и я. Потом, после битвы, Федька вызвался переводить разговоры с пленными литовцами и немцами, и тут его заприметил дьяк Мамырев, коему было поручено великим князем вести подробную летопись похода. После долгой беседы о всяких книжностях Мамырев поручил Федьке сделать описание Шелонской битвы, и когда тот выполнил поручение, дьяк остался очень доволен и многое из Федькиной повести вписал в свою летопись. В награду он пообещал пристроить Федьку при дворе великого князя в качестве подьячего. И держал парня при себе уже не как пленного, а почти как своего.
И вдруг — на тебе! — снова ехать в Новгород! Да как же? А если там с отцом нос к носу столкнёшься?! Тогда что? Но делать было нечего, приходилось выполнять приказ великого князя. К пяти часам пополудни всё было готово — тела обмыты, одеты в дорогие платья, укутаны в чёрный аксамит и уложены в добротные дубовые гробы, которые поставили на телеги — каждому гробу отдельная повозка. К каждой повозке были приставлены по два новгородца из пленённых на Шелони. Федька нажимал на то, что он состоял при Борецком в тот самый миг, когда они оба были взяты в плен, и потому ему сам Бог велел сопровождать гроб с телом старшего сына Марфы. Федьке же выдали и опасную грамоту, по которой он мог проехать через все московские и псковские заставы, прежде чем доберётся до Новгорода. Мамырев снабдил Федьку достаточным запасом еды и питья, даже вишнями из государевых корзин. Когда солнце стало клониться к закату, скорбный поезд тронулся в путь.
Курицын расположился рядом с гробом, в телеге, на мягком сене. Возницей у него был такой же молодой парень, как и он, который то и дело оглядывался, косясь на гроб, покуда Федька не выдержал и со смехом не спросил:
— Що вертишься? Никак, боишься?
— Да не то щоб боялся, а как-то — не люблю побывашек, — отвечал парень.
— Тебя как звать-то?
— Ильёй.
— Так вот, Илья, бояться надо бывашек, а не побывашек.
— Да знаю... А всё ж не могу подле ларя
[84] находиться, не по себе мне. Особинно яко подумаю, що нам при нём и ночлеговати... бр-р-р!.. Ты уж, будь добр, отпусти меня, когда мы на ночь остановимся, я иде-нибудь подале переночлежу.
— Ладно, — согласился Федька, позёвывая и угощаясь великокняжеской вишней-василенкой. Мысли его снова обратились к мечтам о Ласточке, о том, как он будет жить при государе Иване Московском, о том, что хорошо бы никогда больше не видеть отца...
Телеги катились медленно. На закате только миновали большую заставу москалей, расположенную в окрестностях Коростыни. Заехали ночевать в деревню о десяти домах, с унылым названием Захуть. Солнце скрылось за лесом, расположенным уже на противоположном берегу Шелони, но ещё было вполне светло. Выбрав самый богатый двор, на нём поставили телеги с гробами, решив не затаскивать покойников в избу. Хозяин двора страшно любопытствовал взглянуть на труп Борецкого. Федьке и самому хотелось увидеть мертвеца, и он охотно вместе с хозяином снял с гроба крышку. Потом осторожно развернул аксамит, открыв голову и десницу, лежащую на груди. Голова была пришита к шее толстыми нитками, борода и усы расчёсаны. От дорожной тряски глаза и рот покойника слегка приоткрылись, и когда Федька снял с лица аксамит, изо рта Борецкого вылетела огромная чёрная муха, с жужжанием унёсшаяся прочь. Поёжившись от омерзения, Федька стал разглядывать причудливый перстень на указательном пальце покойника. Это было золотое кольцо с крупным белым камнем, на котором была вырезана какая-то странная завитушка, заполненная голубой финифтью. Никаких иных украшений на руке мертвеца не наблюдалось, и Федька почему-то сразу подумал, что ему стоит завладеть этим перстнем. Он припомнил, что, кажется, видел подобную завитушку в одной из волшебных книг Иштвана Сочки, и сей перстень — не просто украшение, а оберег, который в книгах ещё по-арабски называется талисманом.
