— Ванька Каин прозвище, а по родству — Осипов Иван.
— Та-а-ак! Какое же дело имеешь?
— Вот!
Подал ему сложенные бумаги, которые держал под кафтаном на груди. Тот развернул, начал читать про себя, потом, дойдя до главного, почитал вслух, мо медленно, подолгу прерываясь и в эти перерывы всё внимательнее разглядывая Ивана:
— «...повинную я сим о себе доношеннем приношу, что я забыл страх Божий и смертный час и впал в немалое прегрешение. Будучи на Москве и в прочих городах во многих прошедших годах мошенничествовал денно и нощно: будучи в церквах и в разных местах, у господ и у приказных людей, у купцов и у всякого звания людей из карманов деньги, платки всякие, кошельки, часы, ножи и прочее вынимал...»
Князь Яков Кропоткин был главноначальствующий Сыскного приказа. Сей приказ, а вовсе не полиция, сыскивал и ловил на Москве всех, кого следовало ловить, сажать и разыскивать. Полиция ему только помогала чем могла и, по существу, подчинялась. И войска московские подчинялись любые, в любых количествах. В общем, сила в руках князя Кропоткина была огромная, и, прежде чем пойти к нему, Иван, конечно же, поспрашивал всех, кто хоть малость знал его, и особенно давнего товарища своего Алексея Иванова, плечных дел мастера, у которого одно время жил. Тот встречался с князем больше других и сказал, что спесив, но не больно, умён, но бывает простоват, если же ему глянуться да посмешить — вовсе человек. Боярин боярином, но человек. Глянуться — это проще простого. Искал только подходящее время. Всё приготовил — и ждал. И вот нынче утром весть про Елизавету Петровну, что позавчера взошла на престол. Ещё мало кто и знал. Не объявлено ещё в Москве-то. Но он-то, князь-то, наверняка знает. Русский боярин-то, радуется небось.
Телом князь был сырой, лицом тоже, и всё оно было в мясистых буграх: толстый курносый нос бугром, брови, щёки, даже под глазами выпуклые бугорки. А кожа вся дырчатая, в крупных порах. Неприятное лицо, долго смотреть на него не хотелось. Глаза же до того затекли, что не мог даже разобрать, какого они цвета.
Князь прочёл вслух ещё одно место:
— «...а товарищи мои, которых имена значат ниже в реестре... которых я желаю ныне искоренить, дабы в Москве оные мои товарищи вышеписаных предерзостей не чинили... для сыска и поимки означенных... дать конвой, сколько надлежит, дабы оные мои товарищи впредь как господам, офицерам и приказным, и купцам, так и всякого чина людям таких предерзостей и грабежа не чинили, а паче всего опасен я, чтоб от оных моих товарищей не учинилось смертоубийства...»
Посмотрел отдельный реестр с полусотней фамилий.
— Когда же можешь сделать их забратие?
— Нынче же.
— Нынче же?!
— Когда, конечно, день на ночь пойдёт. Всех не успеть, не управимся, но большинство зажмём-возьмём, коли солдат достанет. Многих только разом и брать, чтоб не опомнились и не снеслись.
— Знаешь всех, где кто?
— Конечно.
— Всех, всех?
Иван улыбнулся:
— Может, рассказать, как третьего дни с генерал-полицеймейстерской спальни кожа слезла.
Князь аж подскочил от удивления. Третьего дня в доме самого генерал-полицмейстера, в его спальне какие-то воры срезали всю кожаную тиснёную обивку стен. Когда? Как? — уму непостижимо. Никакого следа не осталось. И знали об этом, конечно, очень немногие. Кропоткин, видно, решил, что Иван к этому причастен.
— Ты?!
— Помилуй, батюшка! Я ж принёс повинную. Уж полгода чист как агнец. Я лишь ведаю кто.
— Кто?!
— Скажу-укажу...
Ещё шире улыбнулся и неожиданно неторопливо низко поклонился князю, коснувшись пальцами пола.
— Только дозволь прежде поздравить тебя с радостью великой, сошедшей на нас на всех милостию Божьей несказанной, но долгожданной, чаянной, лелеянной...
У Кропоткина глаза вовсе открылись от неожиданностей, рассыпаемых этим поджарым белозубым улыбчивым, наглым и смелым вором.
— С новой государыней тебя, Елизаветой Петровной, боярин! Конец им!
«Попал!»
Князь просиял, заулыбался, лицо стало совсем не отталкивающим, глаза оказались серо-зеленоватые, ясные. Согласно закивал, потом снова ахнул:
— И это знаешь?! Позавчерась только... а ты... Хват! — Помолчал. — Полагаешь, что команду я тебе дам?
— Так не дать — всё одно что себе в карман насрать.
— Куда?!
— В карман.
Князь захохотал:
— Но ты ж предаёшь, ты их продаёшь, товарищей-то своих. Почему? Что раскаялся, что грех перед Богом и государыней искупить хочешь — не говори, прочёл. Может, мстишь кому? Или решил, что доносительство будет прибыльней?
— За синицей в небо, когда журавль в руках? Рази я похож на дурака?
— Не-е-ет, не похож. В том-то и дело, что не похож.
— Думаешь, умысел?
— Иначе что? Вправду раскаялся?
— Не знаю... Надоело, и всё.
— Воровать надоело?
— Всё. Не хочу больше, как жил.
— Товарищи, выходит, тоже надоели?
— Тоже.
— И не жаль их?
— Нет.
— Ни одного?
— Ни одного.
— Как так?
— А так.
— Людей, что ль, вообще не жалеешь?
— Нет...
Иван говорил начистоту и видел, что Кропоткин начинает ему верить.
— А не боязно?
— Нет.
— Совсем?!
— Не знаю я боязни. Боли не боюсь. Хошь, спробуй!
Иван сверкнул зубами, а князь замолк и задумался, глядя ему прямо в глаза и часто мигая. Видно, хотел понять, действительно ли Иван таков, и, кажется, понял, что да, и поверил окончательно. Встал с лежанки, не надевая туфель, прямо в чулках подошёл к Ивану, оказался выше и намного шире его, улыбнулся, похлопал по плечу: раз, два, три, да всё крепче, крепче. А Иван, улыбаясь, закаменел и даже не подрагивал от этих увесистых хлопков. Князь засмеялся:
— Бес! Каин, говоришь... Истинно, что ль, Каин?.. — Помолчал. — Слышь, а верно, что ль, что ты знатно поёшь?
Пришёл черёд удивляться Ивану: «Вот он, значит, как прост-то? И намёка не дал, что знает!»
— Хошь послушать?
— Песни люблю.
Иван похмыкал, прочищая горло.
Тот схватил его за руку:
— Ну, бес! Не счас. Песне ж время. Сговоримся...
В покое было два многоцветных оконца, в них заглянуло предвечернее солнце, всё вокруг заиграло, запереливалось алыми, голубыми, оранжевыми, зелёными, жёлтыми пятнами, бликами, зайчиками. Кропоткин пошёл к большому столу с бумагами, чернильницей и разными другими разностями, среди которых был и штоф водки, налил из него в серебряный стакан, подозвал Ивана:
