— Разве?
— Да-да, но только было его не видно — грудь-то у деда волосатая была. Я лишь после смерти, когда тело обмывали, на это пятнышко внимание обратил.
Геннадий задумался.
— С какую монету, говоришь? — спросил он отца.
— С пятидесятирублевую, — усмехнулся тот и, сложив пальцы, показал примерный размер.
— А в каком именно месте было пятно?
Отец ткнул себе пальцем над левым соском. Геннадий вздрогнул — в этом самом месте и точно такого размера была рана на трупе в его сегодняшнем сне. На его трупе… Что за совпадение!
— Так что же это получается, Дарьюшка деду, что ли, писала? — испуганно выдавил он из себя удивительную догадку. — Это дед, что ли, Лазарь Черный?
— Вряд ли, — покачал головой Павел Акимович. — Дед у нас 1911-го года. А письмо датировано 23-м. Ты хочешь сказать, что девушка, — а ей, судя по фотографии, лет восемнадцать-двадцать, — писала двенадцатилетнему пацану, называла его «любимый мой», целовала в грудь и просила убить братьев Р., от которых, возможно, была беременна? Бред какой-то!
— Странно все это, — согласился Геннадий. Хотя куда более странным для него сейчас было все же превращение раны из его сна в родимое пятно из Дарьюшкиного письма. Геннадий перевел взгляд на пулю, лежащую на столе. И у него опять, точь-в-точь как во сне, при одном лишь ее виде голова закружилась. Непонятное дурное предчувствие мурашками побежало по коже.
— …Хотя, с другой стороны, — рассуждал тем временем Павел Акимович. — Я сейчас вот о чем подумал. Это ты у меня ранний ребенок. А когда я у отца родился, ему уже 36 лет исполнилось. Целая жизнь была позади. Но, если разобраться, ничегошеньки мы про эту жизнь не знаем.
Геннадий почти не слушал родителя. Ему начало приоткрываться что-то важное и пугающее, а голос отца лишь сбивал его с мыслей.
— Как не знаем? — рассеянно спросил он. — Про войну же дед много всего рассказывал…
— Да я вовсе не войну имею в виду, а предвоенную жизнь твоего дедушки. Никогда он о своей молодости не говорил. Где жил? Чем занимался? И как я за все эти годы не догадался его расспросить. Просто в голову не приходило. А еще у нас с тобой по отцовской линии — ни единого родственника. Там, в Луге, где-то валяется старый семейный альбом. В нем нет ни одной фотографии не то что родственника его, но даже и самого деда в молодости. Мы даже не знаем, где он родился… Черт! (Отец хлопнул себя ладонью по лбу). Наверняка место рождения в паспорте было прописано, а я даже не изучил его толком, когда в загс сдавал перед похоронами! А тут еще пуля эта…
Павел Акимович взял со стола кусочек свинца и стал его изучать. Головокружение усилилось — у Геннадия перед глазами снова поплыли разбитые губы Полины и свое синее, неживое лицо. Пуля же словно была доказательством того, что все это ему не мерещится.
— Длинная. Должно быть, от винтовки, — рассуждал отец. — Специалистам бы показать. В твоей косметической фирме случайно нет знатоков огнестрельного оружия?
Вопрос был задан без всякой иронии, но Геннадия покоробил. В памяти мелькнули насмешливые глаза деда Акима, пенявшего ему насчет «немужчинской» работы. Захотелось закончить весь этот разговор.
— Ладно, черт с ними, с пулями. Хотя удивительно, что ты так мало знаешь о собственном отце, — вымолвил Геннадий раздраженно.
Павел Акимович сощурил на сына глаза.
— Ну а ты, Гена, если коснется, много сможешь Ваське про меня рассказать? И жизнь деда тебя раньше не больно интересовала. Если б не нашел это письмо, разве стал бы про него так расспрашивать? Ты когда в последний раз в Луге был? У живого деда, а не у мертвого?
Отец был прав. Геннадий давно уже жил своей, отстраненной жизнью, и был, в сущности, плохим сыном и уж тем более внуком. Он лишь изредка перезванивался с отцом или с матерью. Даже Новый год Кауровы встречали порознь в своих квартирах. Только в последнее время стали видеться чаще, благодаря рождению Васьки. Мать Геннадия нигде не работала, и они с Полиной иногда сбагривали ей малыша.
Кауров-младший не выносил семейных разборок. Он слушал отцовскую отповедь с виноватым видом, низко склонив голову над столом — в таком положении она меньше кружилась.
— Вот ты скажи, почему деду своего Василия ни разу не привез показать? — все выговаривал Павел Акимович. — Думаешь, ему не интересно было с правнуком повидаться? Когда ты родился у меня, он, знаешь, как радовался? Я его таким счастливым никогда не видел. Он даже напился в тот вечер, хотя почти непьющий был человек. Все повторял: «Кровь наша не застынет, род не прервется». Просил, между прочим, Яковом тебя назвать. Так что, как видишь, кое-что я все-таки помню.
— Почему ты не согласился на Якова? — Геннадий поднял на отца примирительный, замученный взгляд. Он был уже в полуобморочном состоянии. Ему хотелось поскорее уйти домой.
— С какой стати? — удивился Павел Акимович. — Это же еврейское имя. Мы что, евреи? Я и отцу тогда то же самое сказал. И он ничего мне не стал возражать.
— Лазарь — тоже еврейское имя. Может, дед все-таки евреем был? Он ведь вон какой… черный!
— Каким еще евреем? Он и не любил их. Наставлял меня: «Хочешь ударить еврея, бей ему по кошельку!». Нет, похоже, не разгадать нам эту загадку.
Последней фразой Павел Акимович подвел под разговором черту.
— Давай лучше чаю попьем, — сердито сказал он. И потянулся к вазочке на столе. Достал оттуда конфетку. Геннадий с ужасом наблюдал, как отец засовывает ее себе в рот — жуткий сон окончательно перемешался с реальностью. И тогда он впервые в жизни — наяву, а не во сне, — упал в обморок.
…Очнулся быстро, от острого запаха нашатыря. Отец и мать склонились над ним. Их взгляды были испуганны. Геннадий протянул им навстречу сразу обе руки, и родители своими теплыми прикосновениями выдернули его назад, из сна в явь — из того мира в этот.
Прошел месяц, другой. Вся эта история периодически всплывала в памяти Каурова, неизменно оставляя на душе неприятный осадок. Он даже чувствовал легкое зудящее покалывание слева, над сердцем — в том самом месте, где у деда было родимое пятно, а у трупа — рана. Хотелось расчесать, разбередить этот зуд. Хотелось узнать хоть что-нибудь про Дарьюшку и Лазаря Черного. Но единственное, что предпринял Геннадий — зашел на почту, взял пухлый растрепанный алфавитный указатель населенных пунктов и, раскрыв его на букве «О», обнаружил там несколько поселков с названием Островский и сел с названием Островское, но станица Островская оказалась только одна. Она находилась в Даниловском районе Волгоградской области. Это была вся дополнительная информация, которую Геннадий смог добыть собственными усилиями. А что делать дальше, понятия не имел. А тут еще случилась беда, которая заслонила собой все остальное. Виновницей несчастья стала француженка Катрин Жерарден, с которой Геннадий вместе работал, а иногда и спал.
Французская сука
Завязывая отношения с Катрин, Кауров и не подозревал, что их легкий, ни к чему не обязывающий роман так прискорбно закончится. 23-летняя заграничная девочка напоминала большого испорченного ребенка. Короткая мальчуковая стрижка с челкой на лбу, капризно вздернутый носик, подростковая нескладность фигуры — все удивительным образом приковывало внимание к этому щуплому и в общем некрасивому созданию женского пола.
