От скуки Ганин начинал пить больше обычного. Иногда его уводили из-за стола под руки.
Возить на дачу стали и маленькую Варю. Отправка была ритуалом, который начинался задолго до наступления теплых дней. В феврале Марина отправлялась на рынок за рассадой. Яркие пакетики с семенами, оказываясь на подоконнике, напоминали всем: весна не за горами. В марте пакетики передавались маме Марины, а в апреле часть их содержимого перекочевывала в срезанные и наполненные землей пакеты из-под молока и через некоторое время пробивалась веселой зеленью.
Пакетами был заставлен весь коридор в квартире тещи. Маленькая Варя носилась среди этих посадок и радостно картавила: «Де-евья! Де-евья!» Ганин, приводя и забирая дочку, в первые годы спотыкался о пакеты, рассыпал их. Теща ворчала: «Ах, Андрей! Какой же вы неуклюжий!» Потом привык, маневрировал по коридору без столкновений.
В майские праздники Ганин вместе с тестем ехали на дачу налаживать водопровод, снимать зимние ставни с окон, проветривать дом. Дом, натерпевшись за зиму, радовался хозяевам – скрипел половицами на все лады, светлел ликом, изгонял из себя запах гнили. Тесть, вырвавшись из-под присмотра женщин, неизменно заканчивал рабочий день бутылкой. Поначалу Ганин был не прочь выпить с ним, но очень быстро понял, в чем тут обманка: хмелел тесть быстро, а захмелев, неизменно заводил один и тот же разговор – как стал он главным технологом на заводе в горбатом каком-то году и какие славные ребята были его заводчане, таких уж не делают. Теперь – заслыша довольное кряхтение и догадываясь, что тесть полез за бутылкой, – Ганин под разными предлогами отказывался пить. Уходил наверх, брал с собой одну из сотен пыльных дачных книг, читал. До поздней ночи снизу доносилось: «Вот ребята – эти ребята были ого-го». Не имея перед собой собеседника, набравшийся тесть рассказывал про хороших ребят с завода сам себе.
Ближе к концу мая в рабочий десант на дачу отправлялись женщины. Целью была капитальная уборка. После нее дачный сезон считали открытым. Подвозилась рассада, превратившаяся к тому времени уже в настоящие джунгли, в квартире Ганина и Марины собирали сумки, готовили Варю.
Будь на то воля Марины, Варя проводила бы на даче целое лето. «А что? Это хорошее место для ребенка, все лучше, чем торчать в Москве», – каждый год аргументировала она. «Хорошее, – усмехался Ганин. – Настолько хорошее, что ему подарили чью-то невинность. И не одну». «Дурак! – обижалась Марина. – Я с ним серьезно, а он…»
Ганин скучал в Москве без Вари. Приезжал на выходные, приезжал среди недели, когда мог. Водил Варю на пруд ловить карпов – раньше пруд был настоящим и карпы тоже, теперь карпов привозили из столицы, за рыбалку брали деньги. Ездил с Варей в ближайший город – Новопетровск. Был он похож на все города в сотне километров от Москвы – пыльный, облезлый, главное биение жизни происходило в нем на строительном рынке – больше сказать про Новопетровск было нечего.
Иногда, отчаявшись, увозил Варю в Москву. Оформлял на работе отгулы, брал Варю за руку, с утра вел ее в город. До одури бродил с ней по жарким, усыпанным тополиным пухом улицам. Носил ее на себе, был лошадкой. Показывал Москву, которую любил сам: бродили по арбатским дворам, по Пречистенке, по Плющихе, по скрытым от случайных прохожих переулкам и тайным местам. Теща возмущалась, звонила Марине: «Опять увез!» «Ганин! – отчитывала его Марина. – Ты в своем уме? Девочке на даче свежий воздух, простор. Что ей пыльная Москва?» Варю приходилось возвращать.
Ганин любил дачу только в одном случае – когда в последних числах августа он ехал забирать Варю домой насовсем. Случилось так, что им попадался один и тот же таксист – седой, приятный в общении армянин. «Дождались?» – неизменно спрашивал он по дороге. «Дождался!» – улыбался Ганин. «Ну ничего, сейчас увидите свою ненаглядную».
На обратном пути они с Варей ехали вместе на заднем сиденье. Варя махала ногами, если ей было весело, или плакала, если ей было грустно от расставания с дачей. На ней было выгоревшее платьице – желтое, голубое, красное, стоптанные сандалики, коленки вымазаны зеленкой. От волос пахло солнцем и молоком. Таксист включал диск с детскими песнями. Они подпевали бременским музыкантам, Винни-Пуху, всем этим радостным героям из советского прошлого. Ганин был самым счастливым человеком в эти моменты.
Таксист всегда был аккуратен на дороге.
Когда в тот проклятый год он вдруг вывернул руль на встречную полосу, это стало неожиданностью для всех.
Позже сказали, что у него случился сердечный приступ.
AC/DC
С утра сели чаевничать. На его счастье, Ганин поднялся раньше глумливого Сереги. Едва стало совсем светло, он с сожалением оставил девушку и теплый спальник и пошел, пока не встали остальные, пить чай – пусть пока ничего не знают.
Чай был похож на саму смерть – горький, не чай, а чифирь. За заварку отвечал Виктор Сергеевич. После выпитой кружки такого чая людей кружило, уводило в дебри сознания, подрывало крушить и совокупляться. «Может, не надо такой крепкий-то, а?» – много раз предъявляли своему старшему товарищу подельники. «Салаги, – цедил тот. – Ни черта в жизни не знаете». И продолжал каждое утро ссыпать заварку горстями в прогорклый котелок. После этого долго с невозмутимым видом помешивал черную смолистую смесь. Приговаривал: «Чай, чай, солдата выручай. Чай, чай, здоровье крепчай».
Ганин видел, как однажды человека вырвало зеленой слизью после этого чая. Все остальные в его команде давно пересели на кофе: в лучшем случае на молотый, но чаще – на отвратительную кашицу в пакетиках «три в одном». Все лучше, чем хлебать адский напиток, не сговариваясь, решили все.
Кофе был в губернаторской посылке. Но его, собираясь с чугунными головами, забыли взять или потеряли в пути. Вздохнув, Ганин плеснул себе из котелка черного варева.
Виктор Сергеевич поднимался раньше остальных. Когда команда еще только продирала глаза – часто с похмельными стонами и матюгом, он уже суетился у костра. Ставил тарелки с кашей – «Ешьте, дармоеды!», выполнял роль мамочки и реанимационной бригады одновременно.
Чай прожег внутри Ганина дыру и вытек на землю. Зрачки, расширившись до невозможного предела, лопнули.
– А? Прочувствовал вкус, Андрюша? – хлопнул его по плечу Виктор Сергеевич. – Говорил я: еще всех вас на свой чаек подсажу.
– Прочувствовал, – поперхнулся Ганин.
Сон как рукой сняло.
Виктор Сергеевич подбросил дров в костер. Глядя на пламя, осведомился:
– Еще один денек в пекле?
– Так точно. Галя рассказывала: местные ждут конца света из-за этой жары. Говорят, сбывается библейское пророчество, зверь восстает из глубин, ну и так далее. Повсюду являются чудеса: то увидят святого, то икона замироточит.
– Наши-то Солодовниковы пока не видели ничего?
– Наши – чурбаки невосприимчивые. Хотя смотрю я за Степаном – и он иной раз взглянет на солнце и перекрестится. Пожары повсюду. Как бы нас не потрепало.
