– Тебе больно? – спросила она.
Я ее не знала, но прислонилась к ней, почувствовав себя ужасно слабой. В ответ я кивнула, а потом рассказала о том, как оставила Кочо, как нас с сестрами и с матерью разделили, как увозили моих братьев. Рассказала про автобус и про Абу Батата.
– Они меня пытали, – сказала я и показала свежие ожоги от сигарет на плече и на животе.
– Вот, возьми, – сказала она, порывшись в сумке и протянув мне тюбик. – Это детский крем, но сгодится и от ожогов.
Я поблагодарила ее и прошла в туалет, где немного смазала кремом плечо и живот. Боль слегка утихла. Потом я помазала те места, за которые меня хватал Абу Батат. Я заметила, что у меня начались месячные, и попросила у боевика прокладки, которые он протянул мне, не посмотрев в мою сторону.
Чем больше кричишь, тем больше проблем – это я уже усвоила.
Вернувшись в комнату, я спросила женщину:
– Что тут вообще происходит? Что с тобой сделали?
– Ты на самом деле хочешь знать? – вздохнула она, и я кивнула. – В первый день, третьего августа, сюда привезли около четырех сотен езидских женщин и детей, – начала она. – Это центр «Исламского государства», где живут и работают боевики. Поэтому их тут так много.
Она помолчала и посмотрела на меня.
– Но здесь также продают и отдают нас.
– А почему тебя не продали?
– Потому что я замужем, и они ждут, пока пройдет сорок дней, а потом отдадут какому-нибудь боевику в качестве «сабия». Таково одно из их правил. Я не знаю, когда придут за тобой. Если они не выберут тебя сегодня, то точно выберут завтра. Каждый раз, как они приходят, они забирают кого-нибудь с собой. Потом женщин насилуют и некоторых приводят обратно, а других держат при себе. Иногда они насилуют их прямо тут, в доме, а после этого возвращают в ту комнату, откуда привели.
Я сидела молча. Боль от ожогов постепенно росла, словно медленно закипающий чайник, и я поморщилась.
– Хочешь таблетку от боли? – спросила женщина, но я покачала головой.
– Не люблю таблетки.
– Тогда попей, – сказала она и протянула мне бутылку с теплой водой.
Я поблагодарила ее и немного выпила. Ее младенец затих и закрыл глаза, засыпая.
– Долго ты так просто здесь не просидишь, – продолжила она более тихим голосом. – Они обязательно придут, заберут тебя и изнасилуют. Некоторые девушки пачкают себе лица пеплом или грязью, стараются растрепать волосы, но это не помогает, потому что они заставляют их мыться и прихорашиваться. Другие пытались покончить с собой, перерезав вены на руках, вон там. – Она показала на уборную. – Там до сих пор есть пятна на стенах, которые не заметили уборщицы.
Она не успокаивала меня и не говорила, что все будет хорошо. Когда она замолчала, я прислонилась к ее плечу рядом с заснувшим ребенком.
Если той ночью я и закрывала глаза, то лишь на пару минут. Я ужасно устала, но засыпать мне было страшно. Было лето, так что солнце вставало рано, и когда сквозь плотные занавески пробился мутный свет, я увидела, что многие девушки бодрствовали всю ночь, как и я. Они терли глаза и зевали, закрывая рот рукавами платьев. Боевики на завтрак принесли рис с томатным супом в пластиковых тарелках, которые потом выбросили, и я так проголодалась, что сразу же съела завтрак, когда его поставили передо мной.
Многие девушки всю ночь проплакали, а утром заплакали еще больше. Ко мне подсела одна девушка из Кочо в возрасте Дималь, но, в отличие от Дималь, не успевшая обмануть боевиков и выдать себя за замужнюю.
– Где мы? – спросила она меня.
Она не видела из автобуса, куда мы едем.
– Точно не знаю. Где-то в Мосуле, – ответила я.
– В Мосуле… – прошептала она.
Мы жили рядом с этим городом, но немногие здесь бывали.
В комнату вошел шейх, и мы прекратили разговоры. Это был пожилой мужчина с седыми волосами, одетый в мешковатую форму «Исламского государства» и сандалии. Несмотря на короткие и плохо сидевшие штаны, он расхаживал по комнате с очень высокомерным и важным видом.
– Сколько ей лет? – показал он в угол на молодую девушку из Кочо, которой было лет тринадцать.
– Она очень молода, – с гордостью ответил боевик.
Я не знаю, когда придут за тобой. Если они не выберут тебя сегодня, то точно выберут завтра.
Судя по акценту, этот шейх был из Мосула. Наверное, он помогал террористам занять город. Возможно, это был какой-то важный бизнесмен, снабжавший ИГИЛ деньгами, религиозный лидер или чиновник времен Саддама, желающий вернуть себе отобранную американцами и шиитами власть. Может, он и вправду поверил всей этой религиозной пропаганде; все они так утверждали, даже те, кто не говорил по-арабски и не умел молиться. Все они говорили нам, что на их стороне правда и сам Бог.
Шейх показывал на нас так, как будто бы уже владел каждой девушкой в комнате, и через несколько минут остановил свой выбор на трех – все они были из Кочо. Передав боевику пачку американских долларов, он вышел из комнаты, а трех девочек поволокли за ним вниз – как будто повели упаковывать товар.
В комнате воцарилась настоящая паника. К тому времени мы уже представляли себе, какие у ИГИЛ на нас планы, но не знали, когда придут очередные торговцы и как они будут с нами обращаться. Ожидание превратилось в пытку. Некоторые девушки обсуждали, как бы сбежать, но это было невозможно. Даже если бы мы попытались вылезти через окно, в доме, служившем базой «Исламского государства», было полно боевиков. Мы не могли бы выбраться из него, не привлекая их внимания. К тому же Мосул был для нас чужим и незнакомым городом. И даже если бы мы каким-то чудом пробрались мимо боевиков внизу, мы не знали, куда идти. Нас везли сюда ночью, закрыв окна. Они сделали все, чтобы мы не сбежали отсюда живыми.
Разговор скоро перешел на тему самоубийства. Признаюсь, поначалу у меня тоже возникла такая мысль. Все лучше, чем судьба, которую мне накануне описала женщина. Мы с Катрин и еще несколькими девушками договорились помочь друг другу. «Лучше умереть, чем служить рабынями ДАИШ», – повторяли мы. Самоубийство казалось лучшим выходом, чем подчинение боевикам, – и единственным способом оказать сопротивление. И все же мы не могли представить, что сможем смотреть, как одна из нас пытается покончить с собой. Какая-то девушка обмотала платок вокруг шеи и сказала, что сейчас задушит себя, но другие вырвали у нее платок. Кто-то сказал:
– Пусть мы не можем сбежать, но если забраться на крышу, то можно спрыгнуть.
Самоубийство казалось лучшим выходом, чем подчинение боевикам, – и единственным способом оказать сопротивление.
Я все думала о маме. Она считала, что никакие страдания не оправдывают самоубийства. «Нужно верить, что Бог позаботится о тебе», – говорила она, когда со мной случалось что-то плохое. После несчастного случая на ферме она сидела рядом со мной в больнице и молилась, чтобы я выжила, а когда я очнулась, купила мне дорогой подарок. Она так хотела, чтобы я осталась жива, так что теперь я не могла расстаться с жизнью.
