– Не твоя вина, что ты родилась езидкой, – сказала она мне. – Это вина твоих родителей. Но теперь ты будешь счастлива.
С самого приезда в Мосул я еще ни разу не была в одной комнате с неезидской женщиной и теперь присматривалась к матери Мортеджи в поисках хотя бы намека на сострадание. В конце концов, она была матерью и, возможно, для нее это значит больше, чем быть суннитом или езидом. Знает ли она, что сделал со мной Хаджи Салман ночью и что намеревался сделать, когда у меня закончатся месячные? Даже если нет, она точно знает, что меня доставили сюда силой, разлучили с моими родными и что всех наших мужчин в Кочо убили. Но она не проявляла никакого сожаления, никакой доброты; в ее глазах светилось только удовлетворение от того, что меня насильно обратили в ислам и теперь в Ираке стало на одного езида меньше.
Я ненавидела ее не только за то, что она позволила ИГИЛ захватить Мосул, но и за то, что позволила сделать это мужчинам. ИГИЛ запрещало женщинам участвовать в любой общественной жизни. Мужчины присоединялись к террористам по разным причинам – кто-то хотел денег, кто-то власти, а кто-то секса. Я думала, что они были слабыми и не умели добиться всего этого без насилия. Кроме того, многим боевикам, которых я видела, доставляло удовольствие мучить людей. Средневековые исламские правила, принятые ИГИЛ, давали им полную власть над своими женами и дочерьми.
Но я не могла понять, почему женщины поддерживали джихадистов и радовались порабощению девушек, как это делала мать Мортеджи. Любой женщине в Ираке, несмотря на ее религиозную принадлежность, приходится постоянно сражаться за все – за места в парламенте, за контроль над рождаемостью, за право учиться в университете. Все это стало результатом долгой борьбы. Мужчины удерживали руководящее положение, поэтому сильным женщинам приходилось отстаивать свои права. Даже желание Адки управлять трактором было стремлением к равноправию и вызовом таким мужчинам.
И все же, когда ИГИЛ пришло в Мосул, женщины вроде матери Мортеджи приветствовали его и с восторгом принимали законы, унижавшие их и эксплуатировавшие таких, как я. Она поддерживала и убийство или изгнание христиан и шиитов из города, с которыми сунниты жили бок о бок более тысячи лет. Она наблюдала за всем этим с радостью или безразличием, довольная жизнью под властью ИГИЛ.
Если бы езиды в Синджаре стали нападать на мусульман, как на нас нападало ИГИЛ, то вряд ли я смирилась бы с происходящим. И никто бы не смирился с этим в нашей семье, ни мужчины, ни женщины. Все думают, что езидские женщины слабы, потому что мы бедны и живем в сельской местности; и я слышала, что женщины-бойцы в ИГИЛ по-своему доказывают свою силу. Но никто из них – ни мать Мортеджи, ни любая террористка-смертница – не может сравниться силой с моей матерью, которая вынесла столько испытаний и которая ни за что не позволила бы продать другую женщину в рабство, какую бы религию она ни исповедовала.
Я слышала, что женщины бывают гораздо более жестокими, чем мужчины. Они избивают и морят голодом сабайя своих мужей: из ревности или из-за того, что мы – беззащитные жертвы.
Я знаю, что женщины-террористы – явление не новое. На протяжении истории женщины по всему миру присоединялись к террористическим группировкам, иногда даже занимая руководящие посты, и все же их поступки до сих пор удивляют. Люди считают, что женщины слишком миролюбивы и покорны, особенно на Ближнем Востоке, и не склонны к насилию. Но в ИГИЛ много женщин, и, как и мужчины, они мусульмане-сунниты. Они тоже отвергают любую другую религию и считают, что, присоединяясь к террористам, помогают строить суннитский халифат; они считают себя жертвами светских притеснений и американского вторжения. Они верят обещаниям ИГИЛ, которое говорит, что их семьи станут богаче, их мужья получат хорошую работу, а сами женщины займут подобающий статус в их стране. Им говорят, что их религиозная обязанность – поддерживать своих мужчин, и они соглашаются с этим.
Я слышала истории о том, как женщины в «Исламском государстве» помогали езидам. Жена одного из боевиков дала захваченной им девушке из Кочо мобильный телефон. Этот боевик покинул свой дом на Западе и приехал с семьей в Сирию. Поначалу и его жена поддалась пропаганде «Исламского государства», но быстро разочаровалась в нем, увидев, как оно порабощает езидских женщин. Благодаря этой женщине езидские девушки в том доме смогли общаться со своими спасителями, которые переправили их в безопасное место.
Но чаще я слышала, что женщины бывают гораздо более жестокими, чем мужчины. Они избивают и морят голодом сабайя своих мужей: из ревности или из-за того, что мы – беззащитные жертвы. Может, они воспринимают нас как революционерок, возможно, даже феминисток – и они убедили себя, как убеждали люди на протяжении всей истории, что насилие ради высшего блага оправданно. Я слышала о многих подобных случаях. Когда я представляю, как буду выступать против ИГИЛ по делу о геноциде, то мне бывает даже немного жаль этих женщин. Я понимаю, почему люди склонны воспринимать их как жертв. Но я не понимаю, как можно спокойно наблюдать за страданиями тысяч езидских девушек, которых продают в сексуальное рабство и насилуют до полусмерти. Никакая великая цель этого не оправдывает.
Мать Мортеджи продолжала разговаривать с Хаджи Салманом, стараясь произвести на него впечатление.
– Кроме Мортеджи, у меня еще есть двенадцатилетняя дочь. И сын в Сирии, который сражается на стороне давлата, – сказала она, используя арабское слово для сокращенного названия «Исламского государства».
Вспомнив о другом сыне, она улыбнулась.
– Он такой красивый! Благослови его Бог.
Закончив с приветствиями, мать Мортеджи показала мне на маленькую комнату.
– Жди там Хаджи Салмана. Никуда не уходи и ничего не трогай.
С этими словами она закрыла дверь.
Я села на край кровати и обхватила себя руками, размышляя о том, на самом ли деле Хаджи Салман собирается найти моих племянниц и удастся ли мне повидаться с ними. В том, что сабайя общались между собой, не было ничего необычного – мужчины же ездили и ходили с ними повсюду; к тому же он мог надеяться, что после того как он выполнит мою просьбу, я стану более смирной и покорной. Мне и самой казалось, что если я повидаюсь с Катрин и остальными, то остальное не так уж и важно.
Неожиданно дверь открылась, и в комнату вошел Мортеджа. Я впервые обратила внимание, как он молод – старше меня не больше чем на год – и какая жидкая у него борода. Было понятно, что среди боевиков он занимает низкое положение, и скорее всего у него нет никакой сабия; по крайней мере никаких следов того, что с ним живет какая-то рабыня, я не заметила. В отсутствие Хаджи Салмана он напустил на себя более важный вид, но все равно казался мальчишкой, примеряющим костюм отца.
Закрыв за собой дверь, он сел рядом со мной на кровать. Я инстинктивно прижала ноги к груди и уткнулась лбом в колени, стараясь не смотреть на него. Но он все равно заговорил.
– Ну что, довольна, что оказалась здесь? Или хочешь сбежать и вернуться к своей семье?
