В Мосуле, без семьи, мне было так одиноко, что я едва ощущала себя человеком. Что-то внутри меня умерло.
Одевшись, я встала перед зеркалом в ванной. Я понимала, что если не воспользуюсь косметикой, то меня накажут, поэтому я посмотрела, что лежит в пакете, который мне принесли. Я узнала марку, которую мы с Катрин редко могли себе позволить и уж точно обрадовались бы, подари ее кто-нибудь нам раньше. Мы бы стояли перед зеркалом в спальне, крася веки в разные цвета, обводя контуры глаз карандашом и маскируя веснушки пудрой. Но у Хаджи Салмана я едва взглянула на себя в зеркало. Я лишь нанесла немного розовой помады на губы и подкрасила глаза – ровно настолько, чтобы меня не наказали.
В зеркало я посмотрелась впервые с тех пор, как меня увезли из Кочо. Раньше, когда я заканчивала краситься, у меня создавалось впечатление, что я выгляжу иначе, и мне нравилась возможность превратиться в другого человека. Но в тот день, у Хаджи Салмана, я не чувствовала, что в чем-то изменилась. Какую бы помаду я ни наносила, все равно в зеркале отражалась одна и та же рабыня, награда для террориста. Я села на кровать и стала ждать, когда откроется дверь.
Сорок минут спустя я услышала, как охранники приветствуют моего хозяина, а потом в комнату вошел Хаджи Салман. Сопровождавшие его мужчины остались в коридоре. Увидев его, я сжалась, словно пытаясь свернуться в клубок, как это делают дети, чтобы он до меня не дотронулся.
– Салям алейкум, – сказал Хаджи Салман, оглядывая меня с ног до головы.
Он, казалось, даже немного удивился, что я переоделась.
– Других моих сабайя приходилось упрашивать несколько дней. Они не хотели делать то, что я им говорю, – одобрительно сказал он и вышел, закрыв за собой дверь, отчего я почему-то почувствовала себя еще неуютнее.
Был уже ранний вечер, когда дверь снова открылась. На этот раз в комнату заглянул Хоссам.
– Хаджи Салман хочет, чтобы ты принесла гостям чай.
– Что за гости? Сколько их?
Я не хотела выходить из комнаты в таком виде, но Хоссам не отвечал.
– Просто выходи. И поспеши, мужчины ждут.
На мгновение во мне зародилась надежда, что меня сегодня не изнасилуют. «Он просто хочет показать меня своим людям», – повторяла я себе, спускаясь по лестнице в кухню.
Один из охранников приготовил чай, разлил крепкую черную жидкость по маленьким стеклянным чашкам, расставил их на подносе вместе с сахарницей и оставил поднос на лестнице. Я взяла поднос и понесла его в гостиную, где на мягких кушетках сидели несколько боевиков.
– Салям алейкум, – поприветствовала я их и прошла в гостиную, расставляя чашки на маленьких столиках у ног гостей.
Они смеялись и переговаривались на саудовском диалекте арабского, но я не обращала внимания на смысл их фраз. У меня тряслись руки, и я старалась не выронить поднос. Я буквально физически ощущала их взгляды на моих обнаженных плечах и ногах. Больше всего меня пугал их акцент. Я все еще думала, что через какое-то время меня вывезут из Ирака.
– Сирийские солдаты – это ужас, – сказал один из мужчин, а другие рассмеялись. – Так быстро сдаются. Трусы!
– Да, я помню, – сказал Хаджи Салман. – Так легко сдали свою страну. Почти как езиды в Синджаре!
Какую бы помаду я ни наносила, все равно в зеркале отражалась одна и та же рабыня, награда для террориста.
Последнее замечание предназначалось мне, и я надеялась, что не показала, насколько сильно оно ранило меня. Я протянула чашку Хаджи Салману.
– Поставь на стол! – приказал он, даже не посмотрев на меня.
Я вернулась в коридор, села и стала ждать. Минут через двадцать мужчины встали и покинули дом. Хаджи Салман подошел ко мне с абайей в руках.
– Время молиться. Прикройся, чтобы мы смогли помолиться вместе.
Я не помнила слов, но знала движения, совершаемые мусульманами во время молитвы; стоя рядом с ним, я подражала его действиям, чтобы он не рассердился и не наказал меня. В комнате он включил какую-то религиозную музыку и зашел в уборную. Вернувшись, он выключил музыку, и в комнате вновь наступила тишина.
– Сними платье, – сказал он, как накануне ночью, снял свою одежду и подошел ко мне.
Я выполнила его приказ.
Каждое мгновение было для меня пыткой. Если я отдалялась от него, он грубо привлекал меня к себе. При этом он громко стонал, и стражники точно должны были слышать его стоны. Он стонал так, будто хотел, чтобы весь Мосул узнал, что он наконец-то изнасиловал свою сабия. Но никто не вмешался. Он специально с силой сжимал мое тело, желая причинить мне боль. Ни один мужчина не дотрагивается так до своей жены. Хаджи Салман казался мне огромным, величиной с дом, в котором мы находились. А я была маленьким испуганным ребенком, плачущим от того, что он потерял мать.
9
Я оставалась с Хаджи Салманом четыре или пять ночей, а потом он избавился от меня. И все эти дни мне постоянно было больно. Он насиловал меня при каждом удобном случае, а утром отдавал приказы: «Приберись в доме. Приготовь эту еду. Надень это платье». Кроме этого он говорил мне разве что «салям алейкум». Он приказывал мне как жене, а я боялась и делала все, что он скажет. Если бы кто-то наблюдал за нами издалека и не заметил, как много я плачу и как содрогаюсь всем телом, когда он ко мне прикасается, этот наблюдатель подумал бы, что мы на самом деле супруги. Я выполняла все его требования, словно послушная жена. Но он никогда не называл меня женой, а только своей сабия.
В комнату, которую я делила с Салманом, еду и чай мне приносил охранник по имени Яхья. Это был молодой человек лет двадцати трех, и он даже не смотрел на меня, оставляя поднос у двери. Голодом меня не морили, ведь я была слишком ценной вещью, но я ела лишь немного риса и супа – достаточно, чтобы не кружилась голова. Я убиралась в доме, как приказывал Хаджи Салман, чистила ванные комнаты и уборные, которые постоянно пачкались из-за того, что в них ходили охранники и Салман; подметала лестницы. Я поднимала одежду, которую они разбрасывали по всему дому – черные штаны «Исламского государства» и белые дишдаша – и складывала их в стиральную машину. Я выбрасывала остатки риса в мусорное ведро и мыла чашки с отпечатками их губ. В доме постоянно было много охранников, и они не беспокоились о том, что я что-то узнаю или сбегу, поэтому я могла заходить в любое помещение, кроме гаража, где, как мне кажется, они хранили оружие.
Через окна я наблюдала за жизнью города. Хаджи Салман жил в оживленном районе Мосула, возле шоссе, по которому обычно ездило много машин. Окна на лестнице выходили на полукруглую подъездную дорогу, и я представляла, как убегаю по ней. Хаджи Салман постоянно предупреждал меня, чтобы я даже не думала сбежать. «Если попытаешься, то сильно пожалеешь, обещаю тебе, – повторял он. – Наказание будет суровым». Но его слова, напротив, пробуждали во мне надежду. Он бы не беспокоился так, если бы какие-то девушки и в самом деле не сбежали из плена.
