Она встряхнулась и рванулась прочь. Портрет души, внезапно сунутый миром под нос — даже если воображенный, — растревожил ее.
«Мадонна. Мне нужно к Мадонне». К безмятежной, идеальной, знающей, как быть матерью, как быть собой, к этому сиянию мудрости. В памяти мелькнул заголовок: «Выставка в Метрополитен» и образ пышного, беломраморного здания с колоннами, и кажется, «близко к парку». Она помчалась над разлинованным городом, над сеткой стритов и авеню, к обширному, вытянутому прямоугольнику зелени, и ей уже казалось, что она видит, чувствует невидимое свечение — вот оттуда, то здание, там зал, в нем Мадонна… Коснуться, только коснуться ее! От руки к руке передастся знание. Спокойствие. Бесконечное сияние любви, которая не ведает огорчений, не перестает. Еще две улицы, скорее! Успею!
Горизонт впереди мигнул, закружилась чернота — и Юля оказалась в музее.
Без четверти семь Степа подъезжал к дому Инги в прекрасном настроении. Два часа наедине с компом, когда тебя ничто и никто не отвлекает… Это сказка!
— Любопытственно, как там Быстрый показал себя, — пробормотал Степа, входя в подъезд. — Угу. Что разбил, разбомбил, что разгрыз…
Инга открыла на его звонок моментально, будто ждала за дверью. Первое, что отметил Степа: оба невредимы, и она, и Яся. А Яся так даже был весел. Сидя у Инги на руках, он крепко держал половник и размахивал им, как люди в парадной форме машут жезлом на параде, при этом половник попадал Инге то по уху, то по лбу. Вид у нее был несколько взмокший.
— Справились! — сказала Инга. — Поели. Покакали. Поскакали. И поспали полчасика. Все хорошо.
Инга позвала Степу в комнату, выпить чая на дорогу. Зашел он с любопытством. Разрушений было не так много: детский столик, за которым Инга занималась с учениками, валялся в углу, задрав ноги; два натюрморта в рамочках покосились, а третий висел вверх ногами; из приоткрытой дверцы платяного шкафа выползли разноцветным удавом шарфы; а на светло-сером ковре возникло крупное пятно цвета брокколи с индейкой. Тут в комнату бесшумно вошел с китайским чайным подносом младший брат Инги, сорокалетний невысокий мужчина в широких льняных рубашке и брюках, колыхавшихся вокруг его худого тела. Необычайно мягким, текучим движением он поставил поднос-столик на ковер (закрыв пятно) и присел рядом с ним. Степу он приветствовал молчаливым кивком и легкой улыбкой.
Брат Николай жил в соседней комнате, Степа знал его мало. Помнил, что тот не завел семью, как и Инга, лет пять назад бросил надоевшую ему техническую работу и пошел в инструкторы по какой-то китайской физкультуре: то ли цигун, то ли ушу. Степа это одобрял, потому что увлечение Николая Востоком здорово сказалось на качестве чая, подаваемого в доме.
Через пару минут все сидели с крохотными, с детский кулачок, белыми чашечками из тонкого фарфора, в которые был налит желтоватый, с тонким запахом чай. Ясе, как большому, Николай тоже выдал чашечку и налил в нее воды (Яся доверия не оценил и тут же вылил воду себе за шиворот).
Хлопнула входная дверь и в коридоре развязный мужской голос запел на известный мотив: «Медленно ракеты уплывают вдаль… Встречи с ними ты уже не жди… И хотя Америку немного жаль… СССР, конечно, впереди!»
— Сосед, — вздохнула Инга.
Брат Николай промолчал, но его большие глаза весьма ясно выразили его мнение о соседе.
Яся неудержимо рвался к этажерке, исследовать на прочность все, до чего смог бы дотянуться. Поэтому Степа допил свой чай поскорей, подхватил сына и, многословно отблагодарив хозяйку, двинулся к выходу.
— Извините, — сказал он, протискиваясь в коридоре мимо крупного красношеего парня, неуклюже стаскивавшего с себя пиджак. От того сильно несло пивом.
Сосед обернулся, его смазанный взгляд скользнул по Ярославу.
— О! Еще одного идиота привели перевоспитывать? Идиоты всё младше и младше.
У Степы потемнело в глазах. Он нежно передал Ясю на руки Инге, шедшей сзади, а затем… Какое-то помрачение, следующее, что он осознал, — что сосед почему-то припал к полу и хрипит, а Степа давит коленом его спину и сжимает его шею все сильней и сильней.
— Степа, нет! Задушишь! — донесся до него тонкий вскрик Инги.
Яся плакал, придавленный сталинист дергался, сбоку с грохотом валились какие-то палки и банки, а у Степы в ушах бился прибой гнева. Вдруг какая-то сила разжала его руки, кто-то оттащил его, прижал к себе… дал отдышаться… через минуту Степа понял, что это был Николай.
— Сволочь какая, — сказал Степа, глядя на валявшегося на полу сталиниста.
Тот, кренясь и качаясь, поднялся.
— Я вас… всех… — просипел он. — Я буду жаловаться!
Брат Николай вышел вперед и посмотрел на него таким взглядом, что тот осекся. Сосед утек в свою комнату. Степа раз двадцать сказал Инге и ее брату «извините» и, взяв Ясю, распрощался.
«М-да, Степан Богданыч, — думал он по дороге. — А ведь ты мог его… Угу. Ты едва не убил человека сейчас. Сволочь, понятно, но человека… Вот как бывает: от одного слова вылетают пробки. М-да… Нет, Ясю я сюда больше не приведу…»
Глава 10
Богдан, хотя и сказал сыну во вторник, что ничего не помнит, на самом деле помнил свой первый, вечерний визит весьма хорошо — ну, разве что за исключением его самого конца. Конец шел одним мутным калейдоскопом, из которого выныривал то звон бьющейся посуды, то плач младенца, то борьба со Степкой и собственные постыдные пьяные выкрики. За исключением, как уже говорилось, этого конца, прочее помнилось четко — в том числе сообщение Юли о том, что она выходит на работу (сказанное таким тоном, будто она собиралась выйти на баррикады).
Богдан немножечко расспросил мать про Юлю. «Мышка. Вежливая, тихая, слова поперек не скажет. Только: „наверное“ да „я могу ошибаться“… Пресная», — с раздражением отозвалась Майя. «Побаивается она тебя, — сказал ей Богдан, — поэтому при тебе тихая. А при Степке она побойчей». Еще Майя рассказала, что жена Степы раньше работала научным сотрудником в художественном музее, а теперь сидит с ребенком и с головой ушла в подгузники да пеленки, такая у нынешних мамочек мода: сидеть с детьми едва ли не до школы… впрочем, кто знает, для детей это может быть и неплохо, мы такой возможности не имели, увы. Богдан хмыкнул про себя, но про то, что Юля собралась на работу, промолчал по давней привычке придерживать информацию.
Теперь он знал, где найти Юлю — в музее. Туда он и отправился ближе к вечеру в четверг. Желтый дворец графов Кисменовых, с выдающимся вперед треугольным фронтоном, поддерживаемым полудюжиной белых колонн, смотрел на толстые стены Кремля — примерно как рафинированный придворный девятнадцатого века смотрел бы через лорнет на приземистого, насупленного боярина с бородой веником и в бобровой шапке. Музей изобразительных искусств поселился здесь в незапамятные советские времена, по крайней мере, все детство Богдана, в 60-е годы, он располагался в этом желтом дворце.
Соловей припарковался недалеко от Соборной площади. Посидел в машине, немного раздумывая, затем крякнул, сложил лицо в победительную улыбку и набрал московский номер. «Алло, Шамиль Ильясович? Здравствуйте!» — радушнейшим голосом произнес он, будто в следующем же слове хотел зазвать на пироги с семужкой и попотчевать дорогого Шамиля Ильясовича, хотя на самом деле собирался, напротив, напроситься сам к нему на встречу и раздобыть у него денег.
