Доктор Винике решил выяснить, в самом ли деле она читает или только делает вид. По его просьбе Теа Малиновская – полька, недурно знавшая русский язык, – спросила у пациентки, что написано в такой-то статье. Девушка ответила, что это сообщение о выходе в Берлине книги русского поэта Владислава Ходасевича, недавно приехавшего из Советской России через Ригу. Книга называлась «Тяжёлая лира», и пациентка потребовала принести ей этот сборник стихов.
Теа Малиновская с сомнением покачала головой: вряд ли в библиотеке психиатрической лечебницы окажется сборник стихов русского поэта, пусть даже изданный в Берлине. Однако доктор Винике, который очень заинтересовался этой просьбой, добился от главного врача разрешения выписать книгу для библиотеки. В самом деле, число русских эмигрантов в Берлине уже перевалило за двести тысяч, и вполне можно было ожидать их появления среди пациентов Дальдорфа.
Наконец стихи подали «фройляйн Унбекант». Она торопливо перелистала страницы и равнодушно отложила книгу. Потом снова взяла, снова перелистала, какое-то стихотворение прочла внимательно, слабо улыбнулась, отчеркнула ногтем какую-то строчку и попросила вернуть эту скучную книгу в библиотеку, а ей принести какой-нибудь роман.
Теа Малиновская вышла из палаты и, конечно, сунула нос в книгу, отыскивая отчеркнутое место. Нашла она его довольно скоро и прочитала:
Старым снам затерян сонник.
Все равно – сбылись иль нет
[53].
Строка показалась Малиновской довольно бессмысленной, но она все же продемонстрировала ее доктору Винике и по мере сил перевела на немецкий язык. К сожалению, это нимало не помогло установлению личности «фройляйн Унбекант». Ну, читает она по-русски, ну и что? Она читала также и по-немецки, по-французски, по-английски… Неизвестная оставалась неизвестной!
Правда, вскоре после этого сестра Бухгольц, жившая некогда в Петрограде, начала уверять, будто «фройляйн Унбекант» свободно говорила с ней по-русски.
Потом пациентка в присутствии доктора обронила такую фразу: «Если бы люди знали, кто я, меня бы здесь не было!»
– Но кто же вы? – едва ли не взмолился доктор Винике.
«Фройляйн Унбекант» покачала головой с самым загадочным видом:
– Здесь слишком много русских шпионов. Клиника – лучшее убежище для меня. Если бы в России не произошла революция, все было бы по-другому.
– Так вы русская?! – предположил Винике.
Она прошептала:
– Я не могу ответить. Я боюсь преследования!
Поскольку «фройляйн Унбекант» и прежде морочила всем головы недомолвками, это сочли одной из ее мистификаций, да и забыли.
Однако вскоре пришлось об этом вспомнить, потому что личность «фройляйн Унбекант» начала проясняться.
Произошло вот что.
Пациенты часто гуляли в больничном саду. «Фройляйн Унбекант», которая в Элизабет-кранкенхаузе избегала прогулок, здесь, в Дальдорфе, тоже начала иногда выходить в сад – особенно в теплую погоду, – и бродила по дорожкам, посыпанным песком, иногда приближаясь к запертым воротам и подолгу стоя перед ними.
К выздоравливающим пропускали родственников и разрешали им гулять вместе с пациентами. В Дальдорфе считали, что общение со здоровыми людьми, особенно близкими, благотворно влияет на состояние больных. Уходя, какой-то посетитель оставил на скамье выпуск «Berliner Illustrirte Zeitung»
[54]. На первой странице была помещена большая фотография четырех девушек – русских великих княжон Ольги Николаевны, Татьяны Николаевны, Марии Николаевны и Анастасии Николаевны.
Собственно, о жестоком уничтожении семьи русского императора писали довольно часто, однако ни одна статья не была еще снабжена таким интригующим заголовком: «Lebt eine Zarentochter?» – «Одна из дочерей царя жива?» В статье, помещенной в журнале, в очередной раз говорилось об аресте царской семьи и ее казни в Екатеринбурге, однако заканчивалась статья словами, которые прежде никогда и никем не были написаны или сказаны: «До сего дня не существует возможности установить наверняка, не случилось ли так, что в ходе той бойни одна из великих княжон, а именно Анастасия, была просто ранена и что она осталась жива».
«Фройляйн Унбекант» взяла этот журнал и унесла к себе в палату.
Никто не обратил на это внимания. Да если бы и обратил – что же в этом такого? Ну унесла да унесла, ну журнал да журнал…
Однако это был не просто журнал, а знак, который Сергей Дмитриевич Боткин подал наконец своей протеже!
Петроград, 1917–1918 годы
В феврале 17-го, после того как Николай II отрекся от престола, Петр Бойцов понял, что действовать теперь придется по другим правилам. Он и раньше держал в строгой тайне свою работу в особом подразделении Отдельного корпуса жандармов, а теперь ее следовало скрывать еще тщательней. Бойцов успел раздобыть надежные документы и для себя, и для жены (с первой супругой он расстался еще до войны, а в 1916 году обвенчался со своей агенткой Елизаветой Буториной). Отныне их звали Петр и Елизавета Верховцевы. Тогда же они перебрались на другую квартиру и отчасти изменили внешность: Петр Константинович стал брить бороду и голову, и теперь его круглое, смуглое, скуластое лицо, сросшиеся на переносице брови и узкие, восточные, черные глаза делали его похожим на татарина. Елизавета Ивановна, раньше носившая длинную косу, остригла ее, благодаря этому переменилась до неузнаваемости и стала напоминать знаменитую киноактрису Веру Холодную – только со светлыми волосами и глазами. Теперь тот, кто решился бы опознать в Верховцевых Петра и Елизавету Бойцовых, трижды призадумался бы: да они ли это на самом деле? Впрочем, Верховцевы полностью прекратили общение с прежними знакомыми, которые могли бы их опознать, однако часто, хотя и тайно виделись с Филатовыми.
Те тоже получили новые документы, сменили фамилию и имена, не появлялись больше в Териоках и затерялись в Петрограде, разделившись и поселившись отдельно в трех квартирах: Надежда Юрьевна с Сережей (дублером цесаревича Алексея), Федор Степанович с Ириной (Марией) и Анной (Анастасией); старшие девушки – Лариса (Ольга) и Евдокия (Татьяна) – жили вместе. Теперь Филатовы тщательно скрывали свое сходство с императорской семьей, однако Верховцев не сомневался, что им еще придется сыграть свои роли. И Филатовы были к этому готовы.
Тем временем семья Романовых оказалась заточена в Александровском дворце в Царском Селе. Решения относительно судьбы свергнутого государя принимались самые противоречивые – точнее сказать, никто не знал, что с ними теперь делать.
С одной стороны, звучали яростные, иногда исступленные требования сотен всяческих делегаций и депутаций, являвшихся к Временному правительству: дескать, настоятельно необходимо казнить бывшего императора и отправить его семью из Александровского дворца в Петропавловскую крепость или Кронштадт. С другой стороны, во Временном правительстве понимали: воюющим между собой России и Германии в равной степени необходим мир. Казалось бы, что может быть естественней, чем обменять мирный договор на жизнь бывшего русского государя, который был женат на немке, да и сам являлся в некоторой степени немцем – если вспомнить, сколько раз его предки брали в жены германских принцесс. Император Вильгельм соглашался взять на себя заботу о родственниках, но взамен выставлял такие грабительские территориальные претензии, что, узнав о них, бывший русский государь отказался подписать письмо к германскому «брату». Впрочем, после Октябрьской революции был подписан не менее грабительский и оскорбительный Брестский мир, а Романовых из Тобольска, куда они были отправлены еще Временным правительством, перевезли в Екатеринбург.
