Дама говорила по-русски бойко, но с явным акцентом, и звали ее Мари-Клара Пойтерт.
Шахматов отложил перо:
– Сударыня, мы помогаем только русским эмигрантам…
– Я русская эмигрантка! – заявила Мари-Клара. – Я много лет жила в Москве, была домашней портнихой при аристократическом семействе Новиковых. Вместе с ними я бежала от большевиков, но мы потеряли друг друга. До Берлина я добиралась одна. Я столько лет прожила в России, что считаю себя русской.
Это объяснение Шахматов принял. Не далее как позавчера он регистрировал немолодую англичанку, которая тоже назвала себя русской беженкой. Много лет она преподавала английский язык в семействе князей Щербатовых и не просто сдружилась, а сроднилась с ними. Однажды княгиня отправила ее с поручением в соседнее село, и там англичанка на другой день узнала, что возвращаться ей некуда. Княгиню Марию Григорьевну в ее же имении забила насмерть толпа, отовсюду, как на праздник, сбежавшаяся на расправу с помещицей, которая всю жизнь посвятила заботе о своих крестьянах. Она строила больницы, школы, ее звали «матушкой», «благодетельницей»… Вслед за матерью были уничтожены ее дочь, красавица Александра, и сын Митя, которого зарубил топором лесник, укрывавший его в своем доме от преследований толпы, но убивший спасенного, чтобы не быть убитым вместо него.
Английская учительница в одночасье лишилась и семьи, которую считала родной, и всех своих накоплений. С несколькими другими беженцами она с великими трудностями добралась до Берлина, встав на учет в обществе, потому что отвыкла считать себя англичанкой и боялась возвращения домой – в Англию.
Похоже, и Мари-Клара Пойтерт испытывала что-то подобное.
Понимающе кивнув, Шахматов снова взял перо и начал заполнять бумаги.
Пойтерт нервно ерзала на стуле. Глаза ее блуждали по стенам, где висели портреты членов царской семьи с приколотыми к фотографиям траурными бантами. Внезапно она вскочила, бросилась к одному из портретов и сорвала с него черную ленту.
Шахматов был так изумлен, что застыл за столом, растерянно уставившись на женщину, вид у которой был сейчас самый нелепый.
– Что вы делаете? – спросил он испуганно.
– Восстанавливаю справедливость! – воскликнула Мари-Клара Пойтерт. – Принцесса Анастасия жива!
На крик из своего кабинета выглянул Сергей Дмитриевич Боткин:
– Что здесь происходит?
– Да вот эта дама уверяет… – нетвердым голосом начал Шахматов, который очень робел своего начальника, особенно когда тот вот так неожиданно появлялся и устремлял на помощника пронзительный взгляд.
Впрочем, Пойтерт ничуть не оробела.
– Да, уверяю! – резко кивнула она. – Мне рассказал об этом человек, который видел великую княжну живой в Перми – в сентябре восемнадцатого года. Она сама сказала ему, кто она такая! Его звали доктор Уткин. Потом он уехал из Перми, пытался эмигрировать. Он шел с нашей группой через границу, однако его застрелили красные пограничники.
– Такие разговоры… – начал было Шахматов, однако Боткин знаком прервал его и попросил Мари-Клару зайти к нему в кабинет.
Приплясывая, подмигивая, делая ненужные жесты и продолжая прижимать к себе портрет великой княжны Анастасии Николаевны, она вошла, но ни секунды не просидела спокойно на предложенном стуле.
– Что с вами? – спросил Боткин.
– У меня нервная болезнь, – угрюмо сообщила Пойтерт, дергаясь из стороны в сторону, словно ее донимала пляска святого Витта. – Понимаете, я соображаю и мыслю совершенно ясно, а вот с телом совладать не могу. Это заболевание называется «аномальная подвижность», abnormal motuum. Когда мы бежали под пулями и рядом со мной были убиты трое моих спутников… – У нее прервался голос, и Боткин увидел ее глаза: страдающие, но совсем не безумные. – Говорят, в Дальдорфе лечат такие заболевания. Но где взять денег на лечение?
Сергей Дмитриевич смотрел на нее задумчиво, сохраняя спокойствие только невероятным усилием воли. На самом деле у него самого, кажется, готова была начаться abnormal motuum от радости.
Прошло столько времени, а он не мог найти подходящего человека, который мог бы помочь ему начать интригу с «воскресшей» Анастасией. Теа Малиновская, к которой он пытался подобраться, оказалась редкостно тупой и никак не могла понять, чего он хочет. И вот…
Неужели наконец повезло?!
Однако Боткин, который не раз уже потерпел неудачу, который едва ли не разуверился в правильности предпринятых шагов, старался сдерживать себя.
– Скажите, сударыня, а вы видели лично великую княжну Анастасию Николаевну?
– Конечно! – пылко заявила Пойтерт. – И не раз. Разумеется, не вблизи, а из толпы. Вместе с прочей прислугой господ Новиковых мы всегда ходили приветствовать императора и его семью, когда они приезжали в Москву. И мне знакома каждая черточка лица великой княжны, ведь в доме моих хозяев было множество портретов венценосцев.
Вся эта довольно спокойная речь не раз прерывалась резкой и неадекватной жестикуляцией. И все же Боткин понимал, что другого такого случая может не представиться.
– Я оплачу ваше лечение в Дальдорфе, – сказал он. – Но вам придется выполнить мою просьбу. Если все сделаете как надо, можете считать, что ваше будущее обеспечено самым наилучшим образом. Если же вы сорвете это дело…
– В чем состоит это дело? – нелепо дергаясь, спросила Пойтерт, но в глазах ее появилось настороженное выражение.
Боткин объяснил и увидел, какой радостью вспыхнули эти глаза. Даже нервическая жестикуляция Пойтерт стала спокойней.
– Я все исполню, – быстро сказала Мари-Клара. – Наилучшим образом, поверьте! Ради этой милой, несчастной девочки я готова на все!
Боткин поверил ей и совсем скоро понял, что не ошибся!
Госпожа Пойтерт на другой же день отправилась обследоваться в Дальдорф, и первое, что сделала, возвращаясь от врача, это оставила на скамейке в саду номер «Berliner Illustrirte Zeitung», переданный ей Боткиным. Потом она немного погуляла по саду, наблюдая за больными.
Когда маленькая, очень худенькая девушка в больничной одежде, чуть косолапя, подошла к журналу и взяла его, Пойтерт чуть не бросилась ее отгонять. Боткин хотел, чтобы журнал попал в руки той, кого он без зазрения совести называл великой княжной Анастасией Николаевной. Но в памяти Пойтерт великая княжна Анастасия сохранилась как веселая, полненькая, с длинными волосами и сияющими глазами. Эта же пациентка выглядела такой изможденной и просто тощей… Волосы ее были коротко острижены, взгляд потух… Пойтерт едва не бросилась к ней и не вырвала из рук журнал, но, на счастье, вспомнила слова Боткина о том, что Анастасия очень изменилась от перенесенных страданий, и удержала себя на месте. Впившись взглядом в лицо этой девушки, она старательно отыскивала сходство с тем милым лицом, которое знала раньше, и постепенно образ прежней Анастасии исчез из ее воспаленной памяти, и в ней надежно закрепилось лицо «фройляйн Унбекант».
