К страху и Аня, и старшие девочки постепенно привыкли – о взрослых и говорить нечего! – вот только Сережке было иногда трудновато, и он задавал всякие глупые вопросы, на которые, честно сказать, нечего было ответить, кроме надоевшего всем «так надо».
За Сережу все особенно беспокоились. Он был наделен, конечно, удивительным сходством с великим князем Алексеем Николаевичем, и в учебе хорош, и храбр духом, хотя и слаб телом, – но очень уж тосковал по умершим в Казани родителям. Из всех Филатовых-младших он лучше всех знал своих настоящих мать и отца, дольше всех с ними прожил, а потому хуже всех привыкал к новой – чужой – жизни. Аня тоже, как и Сережа, не сразу смогла совершенно проникнуться слиянием с образом человека, двойником которого была… собственно, так и не смогла раствориться в этом образе. Старшие девочки были более пассивны: подрастая, они полностью утратили способность протестовать и тем более осуждать свой образ жизни. Они жили, словно в шорах шли! Ирина, например, удивлялась, зачем ее учат делать такой глубокий реверанс, когда все должны кланяться ей как великой княжне.
Аня была другая, именно поэтому она лучше всех понимала Сережу. Одна она могла его успокоить, когда на него находила ужасная тоска по матери, да еще и болезненность его способствовала тому, что они сдружились необычайно: в ее присутствии Сереже становилось легче, она ухаживала за ним с охотой. Именно поэтому Аню и взяли тогда в Териоки… и она встретила Анатолия, и в душе ее что-то надломилось.
Если бы не ее долг… если бы не эта чужая жизнь… все было бы иначе! И они с Анатолием не расстались бы!
Мысль о том, что, если бы не этот долг, она не попала бы в Териоки и вообще никогда не встретилась бы с Анатолием, Аню не посещала. Она была убеждена, что рано или поздно судьба свела бы их… и, честно говоря, даже сейчас, в этой неуютной, продуваемой сквозняками избушке телеграфиста Максима Григорьева она думала не только и не столько о спасении своей жизни, сколько о том, что они с Анатолием рано или поздно встретятся, и теперь-то она будет сама собой, потому что с этой игрой в великую княжну покончено навсегда.
Да, тщеславие вело ее по тому осеннему, усыпанному палой листвой березняку из Полуденки в Пермь, чтобы спасти императрицу и ее дочерей. Тщеславие, гордость… нет, гордыня! И даже смерти она не боялась, опьяненная этой гордыней. Она готова была даже умереть под именем великой княжны Анастасии Николаевны. Но быть под этим именем жестоко изнасилованной на грязном, затоптанном, заплеванном полу вагона – это оказалось для нее чересчур. Внешне она держалась и даже в полубреду находила в себе силы по-прежнему упорствовать в чрезвычайке перед теми, кто ее допрашивал, и перед добрым, таким добрым доктором, которого к ней привели в Перми, она называла себя великой княжной и дочерью императора. Но сейчас, когда все это было позади, она дала силу своей подавленной ненависти к прошлому и к тем, кто заставлял ее жить чужой жизнью.
Эта постоянная готовность жить такой жизнью, подчиняться долгу была страшна еще и тем, что подавляла в Филатовых-младших самостоятельность мышления. Ни о каком собственном мнении, умении принимать решения, сделать выбор и речи идти не могло. Но теперь все позади! Теперь она сама будет распоряжаться своей судьбой. Пусть Гайковский не думает, что она покорно потащится с ним в какую-то там Румынию. Она уедет с его помощью подальше от Перми, наберется сил, а в первом же большом городе, в который они попадут, она просто исчезнет – сбежит и дальше будет принадлежать только себе, жить только так, как сочтет нужным. Надо будет раздобыть денег… но каким образом?
Аня прислушалась к себе и удивилась. Если надо будет украсть – она украдет. Это решение было рождено тем же чувством свободы, которое наполняло ее сейчас и делало возможным любой, самый невероятный поступок. Сейчас она была способна на все!
Главное – оказаться подальше от Перми. Ну где там Гайковский?! Что-то долго его нет…
Не в силах больше сидеть и терпеливо ждать, Аня встала, сняла с печки совершенно высохшую сорочку, переоделась, заплела в косы волосы, пожалев, что нет гребня, которым их можно было бы расчесать, надела на отдохнувшие ноги сапожки, повязалась платком…
В это мгновение в сенях громыхнула сильно распахнутая дверь, шарахнув о стену, тонко, задушено вскрикнул Григорьев, загремело покатившееся по полу ведро.
Аня, у которой зашлось дыхание от ужаса, выхватила из кармана револьвер, но в это мгновение из-за двери донесся сердитый голос Гайковского:
– Понаставил тут барахла! – и она смогла перевести дух, опустила руку.
Дверь открылась, вбежал Гайковский, чуть улыбнулся, увидев, что Аня сжимает револьвер, отер вспотевший лоб, бросил запаленно:
– Готова? Хорошо! А теперь – давай бог ноги! Прощай, Григорьев, спасибо тебе. Забудь, что нас видел!
Он схватил Аню за руку, выволок ее на крыльцо, протащил по ступенькам и побежал куда-то в темноту так быстро, что девушка еле поспевала за ним, и прошло немалое время, прежде чем она вспомнила, что так и не простилась с Григорьевым, не поблагодарила его.
Впрочем, наверное, он и без всяких благодарностей был счастлив тем, что опасные гости ушли!
Берлин, 1922 год
В последний раз Пьер Жильяр видел свою ученицу в тот майский день 1918 года, когда великие княжны Ольга, Татьяна и Анастасия вместе с братом прибыли в Тобольск. Император, его жена и дочь Мария были доставлены сюда раньше. Теперь семья должна была соединиться после утомительного путешествия. Хотя вместе с цесаревичем и великими княжнами из Тобольска выехали двадцать семь человек придворных и прислуги, в Екатеринбурге большинство из них были арестованы. Жильяра, учителя английского языка Сиднея Гиббса, горничную Александру Теглеву (позднее они с Жильяром поженились) и Софью Карловну Буксгевден отпустили на свободу, а некоторые арестованные были позднее казнены. Но в тот день никто не подозревал о своей участи: просто некоторым было дозволено сопровождать своих воспитанников и господ, а некоторым – нет.
У вагонов собралась толпа, но отнюдь не доброжелательная, как в Тобольске, а настроенная злобно, неприязненно, насмешливо. Под смех и улюлюканье вооруженная охрана начала выводить узников из вагона. Первым матрос Климентий Нагорный вынес на руках Алексея. Следом вышли Ольга, Татьяна и Анастасия с чемоданами в руках и через месиво грязи добрались до экипажей, в которых должны были доехать до дома Ипатьева. Из вагонного окна Пьер Жильяр смотрел, как исчезают в пелене нескончаемого дождя эти девушки, которых он так любил за их простоту, естественность, свежесть и доброту. Они тоже крепко любили друг друга. Из начальных букв своих имен они составили общее имя: «Отма». Так подписывали письма, написанные одной сестрой из них от имени всех четырех, так подписывали открытки к подаркам, которые дарили сообща.
И все же они были разными, такими разными!
Старшая, Ольга, очаровательная, рассудительная, скромная, очень умная, усердно учившаяся, была истинной радостью для преподавателя, с которым была вполне откровенна.
