— Мы проверим…
Что-то произошло с моими бумагами: их, похоже, отправили вниз, пока я валялся наверху. Врача я увидел только на четвертый день, а к этому времени они выяснили, что мой отец, который терпеть меня не может, — отличный парень, у него есть постоянная работа и пьющий сын при смерти и без работы, и этот отличный парень сдавал кровь в программу по сдаче крови, а поэтому ко мне прицепили бутылку и накачали этой кровью меня. 13 пинт крови и 13 пинт глюкозы без передышки. У медсестры кончились места, куда можно иголку втыкать…
Один раз я проснулся: надо мной стоял священник.
— Отец, — сказал я. — Уходите, пожалуйста. Я могу умереть и без этого.
— Ты хочешь, чтобы я ушел, сын мой?
— Да, Отец.
— Ты утратил веру?
— Да, я утратил веру.
— Единожды католик — католик всегда, сын мой.
— Чушь собачья, Отец.
Старик на соседней койке вымолвил:
— Отец, Отец, давайте я с вами поговорю. Поговорите со мной, Отец.
Священник отошел к нему. Я ждал смерти. Вы отлично, епть, знаете, что я тогда не умер, иначе я б вам этого сейчас не рассказывал…
Меня перевезли в палату с черным парнем и белым парнем. Белому каждый день приносили свежие розы. Он их выращивал — на продажу цветочницам. Правда, теперь он уже не выращивал никаких роз. А черного парня прорвало, как и меня. У белого же было плохо с сердцем, очень плохо с сердцем. Мы валялись, и белый парень рассказывал, как разводить розы, как их выращивать, как ему сигаретка сейчас бы не помешала, господи, как же сигаретку бы сейчас. Блевать кровью я уже перестал. Теперь я лишь срал кровью. Такое чувство, что выкарабкался. Я только что опустошил еще одну пинту крови, и иголку из меня вынули.
— Я достану тебе покурить, Гарри.
— Господи, спасибо, Хэнк.
Я встал с кровати.
— Денег дай.
Гарри дал мне мелочи.
— Он сдохнет, если покурит, — сказал Чарли. Чарли — это черный парень.
— Херня, Чарли, пара затяжек еще никому не вредила.
Я вышел из палаты и двинулся по коридору. В вестибюле приемного покоя стоял сигаретный автомат. Я купил пачку и вернулся. Потом мы с Чарли и Гарри просто лежали и покуривали. То было утром. Около полудня зашел врач и прицепил к Гарри машинку. Машинка плевалась, пердела и ревела.
— Вы ведь курили, не так ли? — спросил врач.
— Нет, доктор, честное слово, не курил.
— Кто из вас купил ему сигареты?
Чарли смотрел в потолок. Я смотрел в потолок.
— Выкурите еще хоть одну сигарету — и вы покойник, — сказал врач.
Потом забрал машинку и вышел. Только закрылась дверь, я выудил пачку из-под подушки.
— Дай одну, а? — попросил Гарри.
— Ты слышал, что сказал доктор, — сказал Чарли.
— Ага, — подтвердил я, выпуская гондон прекрасного сизого дыма, — ты слышал, что доктор сказал: «Выкурите еще хоть одну сигарету — и вы покойник».
— Лучше сдохнуть счастливым, чем жить в мучениях, — ответил Гарри.
— Я не могу нести ответственность за твою смерть, Гарри, — сказал я. — Я передам эти сигареты Чарли, и, если ему захочется, он тебе даст.
И я перекинул пачку Чарли, чья кровать стояла в центре.
— Ладно, Чарли, — произнес Гарри, давай сюда.
— Не могу, Гарри, я не могу тебя убить, Гарри.
Чарли снова перекинул пачку мне.
— Давай же, Хэнк, дай покурить.
— Нет, Гарри.
— Ну пожалуйста, прошу тебя, мужик, ну хоть разок затянуться, хоть разок!
— Ох, да на здоровье!
И я кинул ему всю пачку. Рука его дрожала, пока он вытаскивал сигарету.
— У меня спичек нет. У кого спички?
— На здоровье, — сказал я.
И кинул ему спички…
Пришли и подцепили меня еще к одной бутылке. Минут через десять прибыл мой отец. С ним была Вики — такая пьянющая, что едва держалась на ногах.
— Любименький! — выговорила она. — Любовничек!
Ее мотнуло на спинку кровати.
Я посмотрел на старика.
— Сукин ты сын, — сказал я ему, — можно было и не тащить ее сюда в таком состоянии.
— Любовничек, ты что, меня видеть не хочешь, а? А, любовничек?
— Я тебя предупреждал, чтобы ты не связывался с такой женщиной.
— У нее нет денег. Ты, сволочь, ты специально купил ей виски, напоил и притащил сюда.
— Я говорил, что она тебе не пара, Генри. Я тебе говорил, что она дурная женщина.
— Ты меня что, больше не любишь, любовничек?
— Убери ее отсюда… НУ? велел я старику.
— Нет-нет, я хочу, чтобы ты видел, что у тебя за женщина.
— Я знаю, что у меня за женщина. А теперь убери ее отсюда, или, господи помоги мне, я вытащу сейчас эту иголку и надаю тебе по заднице!
Старик вывел ее. Я отвалился на подушку.
— Вот это краля, — сказал Гарри.
— Я знаю, — ответил я. — Я знаю…
Я прекратил срать кровью, мне вручили список того, что можно есть, и сказали, что первый же стакан меня убьет. Также мне сообщили, что без операции я умру. У меня произошел ужасный спор с врачихой-японкой насчет операции и смерти. Я сказал:
— Никаких операций, — а она вышла, в негодовании тряся задницей.
Когда я выписывался, Гарри был еще жив, сосал свои сигареты.
Я вышел на солнышко — попробовать, как оно. Оно было здорово. Мимо ездило уличное движение. Тротуар — такими обычно и бывают тротуары. Я решал, сесть ли мне на автобус или позвонить кому-нибудь, чтобы приехали и меня забрали. Зашел позвонить. Но сперва сел и закурил.
Подошел бармен, и я заказал бутылку пива.
— Что нового? — спросил он.
— Да ничего особенного, — ответил я.
Он отошел. Я нацедил пива в стакан, потом некоторое время его рассматривал, а потом залпом хватанул сразу половину. Кто-то сунул монетку в музыкальный автомат, и у нас заиграла музыка. Жить стало чуточку лучше. Я допил стакан, налил себе еще: интересно, а пиписька у меня когда-нибудь еще встанет? Я оглядел бар: женщин нет. Раз так, остается только одно: я взял стакан и осушил его до дна.
День, когда мы говорили о Джеймсе Тёрбере
Везенья у меня убыло — ну, или таланту пришли кранты. Хаксли или кто-то из его персонажей, кажется, сказал в «Контрапункте»: «В двадцать пять гением может быть любой; в пятьдесят для этого требуется что-то сделать». Ну вот, а мне сорок девять, все ж не полтинник — нескольких месяцев не хватает. И картины мои не шевелятся. Правда, вышла недавно книжонка стихов: «Небо — Величайшая Пизда», — за которую я четыре месяца назад получил сотню долларов, а теперь эта штуковина — коллекционная редкость, у продавцов редких книг значится в каталогах по двадцать долларов за экземпляр. А у меня даже ни одной своей не осталось. Друг украл, когда я пьяный валялся. Друг?
