На первом плане скакал белый как снег жеребенок, смешно взбрыкивая тонкими ногами.
Лена с трудом сбросила с себя оцепенение. Она выключила звук, взяла в руки коробку от диска и внимательно осмотрела ее, в первую очередь – фотографию дома на обложке.
У нее, как-никак, было архитектурное образование, поэтому она сразу отметила, что это – здание стиля модерн, выстроенное, скорее всего, в самом начале двадцатого века, в девятисотые годы.
Больше того, дома такого рода строили себе богатые жители Петербурга в дельте Невы, на Крестовском, Каменном или Петровском островах, где тогда было престижное место для загородных дач. Здесь построены знаменитая дача сенатора Половцева, «дом-сказка» архитектора Мельцера, дача Гусвальд, известная по фильмам о Шерлоке Холмсе, дом Фолленвейдера, дача Бутурлина и многие другие. Многие из этих дач сохранились до нашего времени.
Лена достала с полки альбом архитектуры северного модерна, нашла в нем соответствующий раздел и пролистала его.
И тут, между дачей Половцева и домом Фолленвейдера, она нашла знакомый особняк.
Круглый портал, башенка, покатая черепичная крыша, цветные стекла витражей… да, несомненно, это был тот самый дом, фотография которого украшала обложку диска.
Под фотографией была надпись:
«Дача банкира Майера. Архитектор Поливанов, 1907 год».
О таком архитекторе Лена раньше не слышала.
Она включила в компьютере поисковую программу и задала ей запрос о даче банкира Майера. Программа тут же выдала ей знакомую фотографию, а также подробную справку.
Из этой справки Лена узнала, что дача Майера была, как и почти все остальные дачи банкиров и министров, национализирована сразу после революции. Какое-то время в ней находился приют для беспризорных детей, затем беспризорников куда-то переселили, а в особняке разместили штаб анархистов.
Анархисты продержались недолго, и в особняк въехал клуб военных моряков. Позднее и клуб прекратил свое существование, а на его месте возникла небольшая клиника лечения нервных болезней.
Клиника просуществовала много лет, только в девяностые годы прошлого века она закрылась, уступив место какой-то коммерческой фирме. Эта фирма, в свою очередь, разорилась несколько лет назад. Что стало после этого с бывшей дачей Майера, интернет не сообщал.
Лена решила, что стоит туда наведаться – тем более места вокруг красивые и погода стоит для нашего города исключительная. Она и сама не знала, зачем это делает. Просто песня действовала на нее как-то странно, будила в ней не воспоминания, нет, но сильные чувства. Какие – вот вопрос, который Лена пока решила себе не задавать.
Завтра воскресенье, и можно было бы использовать единственный выходной для того, чтобы привести в порядок квартиру и собственную внешность, но скучно целый день этим заниматься, тем более что вечером все равно некуда пойти. Никто ее не ждет, никто на свидание или в компанию не приглашает, этак можно до того докатиться, что с этим неандертальцем Василием роман закрутить. От полной безысходности. Хотя что это она, неандертальцы, говорят, были хорошие, неагрессивные, сородичами своими не обедали, вообще мяса не ели… Нет, Василий явно произошел от другой обезьяны!
По аналогии Лена вспомнила, как этот дуралей Василий вытащил у нее из пакета тигренка. И получается, что все к лучшему, иначе те два урода унесли бы тигренка. Стало быть, нужно этот вопрос с песенкой прояснить. А то водитель тот, может, из-за этой песенки жизни лишился. И Катька бедная…
Наступил самый темный час ночи, час, когда засыпают даже те, кто почти никогда не спит. Час, когда умирают те, кому суждено умереть во сне, час, когда к спящим людям прилетают страшные сны. Сны, после которых можно не проснуться.
Огромный скифский лагерь спал. Спали воины и слуги, спали военачальники и рабы. Стоя спали мохнатые, неказистые скифские лошади, всхрапывая во сне. Костры, на которых вечером кочевники готовили еду, постепенно угасали, и только изредка вспыхивали последние языки пламени.
Не спали только часовые, отборные воины, выставленные возле кибитки молодого царя и возле еще одной кибитки, охранявшейся еще лучше, чем царская.
На часах возле этой кибитки стояли могучие и опытные воины, проверенные в десятках сражений и в сотнях разбойничьих походов. Время от времени они обменивались сигналами – уханьем филина или криком козодоя.
Один из этих часовых вдруг заметил промелькнувшую неподалеку тень – словно в темноте скользнуло пятно еще более темное. Воин шагнул вперед и схватился за рукоять меча. Однако тень исчезла, и он подумал, что это – ночной морок.
Прошло несколько минут, и тень снова мелькнула перед ним, только гораздо ближе. Воин моргнул, чтобы очистить свое зрение – и тут совсем рядом с ним появилась тоненькая, стройная фигурка, закутанная в черный плащ.
– Кто ты? – тихо спросил часовой, снова схватившись за рукоять меча. Впрочем, ночной гость был так мал ростом, что не представлял никакой опасности.
– Уходи прочь, – проговорил часовой так же тихо, как прежде. – Здесь нельзя ходить.
– Я – всего лишь твой сон! – прожурчал в темноте голос. Голос этот был тихий, как шорох весенней травы, и нежный, как пение райской птицы.
Черный плащ распахнулся, и часовой разглядел в темноте глаза, сияющие, как августовские звезды, и губы, благоухающие, как лепестки весенних цветов.
«Это точно сон! Такой красоты не бывает на свете!» – подумал часовой с непонятной тоской.
Он почувствовал укол тревоги – ведь спать на посту никак нельзя, особенно на таком важном. Он попытался проснуться – но не смог. А прекрасные глаза смотрели прямо в его сердце, и прекрасные губы тянулись к его губам…
«Это только сон, а во сне можно делать все что угодно! Все что угодно!»
Часовой потянулся губами к губам ночной феи, потянулся руками к ее нежному стану…
И в тот же миг узкое лезвие кинжала, пронзив кожаный нагрудник, вонзилось в его сердце. Часовой охнул от удивления, потянул меч из ножен, но успел его вытащить только до половины. Он упал на траву, дважды дернулся и затих.
В это время неподалеку раздался крик козодоя – это второй часовой проверял своего напарника.
Ночная фея ответила точно таким же криком, затем огляделась по сторонам и скользнула к кибитке, которую охранял незадачливый часовой.
Подкравшись к самой кибитке, женщина легла на траву, подкатилась под самое днище и на несколько мгновений застыла, вслушиваясь в звуки ночи.
Все было тихо.
Тогда гречанка тем же кинжалом, которым только что убила доверчивого часового, сделала крестообразный надрез на кожаном днище кибитки.
Раздвинув этот надрез, как края раны, она втянулась в кибитку, как вползает в дом ядовитая змея.
