Между тем встал вопрос об объединении Германии. Начиная с 1949 года, когда Сталин одобрил создание Германской Демократической Республики в противовес Федеративной Республике Германия, Москва настаивала на сохранении такого положения дел
[1643]. В 1958 году Хрущев спровоцировал Берлинский кризис, пытаясь заставить Запад официально признать существование двух немецких государств. В 1971 году Брежнев добился этого, а взамен Советы “разрядили” обстановку вокруг Берлина. Горбачев допускал, что в какой-то момент Германия вновь станет единой, однако имел в виду отдаленное будущее. В свою очередь западные страны тоже не торопились видеть объединенную Германию, которая прежде долгие годы выступала агрессором, а в случае воссоединения стала бы самой сильной европейской державой. “Разумеется, мы одобрили воссоединение Германии, – заявил бывший премьер-министр Великобритании Эдвард Хит в 1989 году, – потому что знали, что этого никогда не случится”
[1644]. Однако германский вопрос оказался в повестке дня. Будет ли Западная Германия настаивать на скорейшем объединении? Поддержат ли ее основные европейские союзники Франция и Великобритания, а также США? Если да, то как отреагирует на это Кремль?
Госсекретарь США Бейкер опасался, что “Горбачев выступит против изменений в Восточной Германии”. Москва заплатила “высокую цену” за победу над фашизмом, а “в ГДР по-прежнему располагались 400 тысяч лучших советских солдат”. Помимо этого, за время “холодной войны” Кремль не раз давал понять, что “не потерпит возрождения немецкой угрозы”
[1645]. Канцлер Коль подозревал, что сообщение Горбачева, переданное ему 10 ноября, было “завуалированным предостережением”
[1646]. Тогда же Миттеран заявил: “Горбачев никогда не согласится на следующие шаги, иначе его сместят правые”. Он также высказался относительно тех, кто подстрекал берлинцев выходить на улицы: “Они играют с мировой войной, не понимая, что делают”
[1647].
Опасения западных лидеров не были безосновательными. Незадолго до падения стены Горбачев сказал советскому послу в Восточной Германии Вячеславу Кочемасову: “Наш народ никогда не простит нам потери ГДР”
[1648]. Позднее, в декабре, он заявил Миттерану, что в случае объединения Германии весь мир получит “короткую телеграмму о том, что пост генсека СССР занял какой-нибудь маршал”
[1649]. За исключением этих случаев Горбачев стремился не говорить о собственных страхах, предпочитая “излучать уверенность и демонстрировать, что у него все под контролем”. По словам Грачева, его начальник всем своим видом показывал, что не происходит ничего необычного. С этой целью он приказал своему советнику Вадиму Загладину развеять страхи западноевропейских лидеров относительно советских военных действий в Восточном Берлине. На самом же деле “в Кремле царил хаос”. Москва “не разработала заранее стратегии по борьбе с проблемами, которые явились прямым следствием политики Горбачева”. Грачев считает, что Шеварднадзе и Черняеву “не хватало искусности и компетентности”, чтобы объяснить Горбачеву тонкости германского вопроса, Загладин не обладал “достаточным авторитетом или силой духа”, а главный советский эксперт по немецким вопросам Валентин Фалин “не имел возможности консультировать Горбачева ежедневно”.
По заверению Грачева, по меньшей мере в течение двух месяцев после падения стены глава СССР не осознавал, насколько быстро происходит воссоединение Германии
[1650]. Западные лидеры подогревали его неоправданный оптимизм, решительно высказываясь против раннего объединения Германии, хотя на самом деле были настроены не так категорично. Подобную позицию с присущей ей прямолинейностью на встрече с Горбачевым 23 сентября в Москве озвучила Маргарет Тэтчер, при этом она просила не записывать ее слова, осознавая их резкость. Однако Черняев сделал соответствующие заметки после встречи. “Британия и Западная Европа не заинтересованы в объединении Германии, – убеждала она генсека. – В коммюнике НАТО, возможно, утверждается обратное, однако вам не следует обращать на это внимания. Мы не хотим видеть Германию единой, поскольку это подорвет стабильность на международной арене и может стать угрозой нашей безопасности”
[1651].
Посредник, как это часто происходит, приукрасил сообщение. Черняев признался в дневнике, что Тэтчер покорила его: “Красива, умна, незаурядна, женственна. Это неправда, что она баба с яйцами, мужик в юбке. Она насквозь женщина и еще какая!” Неизвестно, произвела ли она похожий эффект на Горбачева, однако Черняев был уверен, что “М. С. ей благоволит”. Она засыпала генсека комплиментами при личной встрече и практически час хвалила его на советском телевидении, которое выделило ей беспрецедентно много эфирного времени
[1652].
В свойственной ему манере президент Миттеран выражался менее прямолинейно. Подобно англичанам, французы не желали объединения Германии и не рассматривали такую возможность, однако к ноябрю он осознал, что данная проблема требует его внимания. “Я не боюсь воссоединения, – заявил он на пресс-конференции в Бонне 3 ноября. – Этот вопрос для меня не стоит, поскольку это история. Она развивается сама собой, и я принимаю перемены как должное”. Тем не менее он предполагал, что слияние двух стран будет происходить медленно, что ГДР будет постепенно демократизироваться и сближаться с ФРГ
[1653]. Беседуя с Горбачевым по телефону 14 ноября, он заявил, что “необходимо принять во внимание чувства, которые испытывают друг к другу жители Западной и Восточной Германии”. При этом он отметил, что Франция “хотела бы избежать дестабилизации ситуации в Европе” и не допустить нарушения существующего равновесия
[1654].
