— Давай пройдемся, мне не хватает воздуха.
Они вышли на Вандомскую площадь и пошли в сторону Сены, мимо Комеди франсэз к рю де Риволи.
— Ты выглядишь очень усталой.
— Коко впала в тяжелую депрессию и, видимо, инстинктивно почувствовала, что выход только в том, чтобы выговориться. А у нее сейчас нет более доверительного слушателя!
Генрих промолчал. Карин продолжила:
— Причина не только в очевидном крахе нацистского режима, на который она сделала ставку, но и в том, что это ее роковой просчет, второй в ее жизни. И с этим она не знает, что делать. Непосредственно над ней самой нависла нешуточная угроза. Собственно, висит и сейчас. Еще в сороковом году у нее начался бурный роман с немецким бароном Ганс-Гюнтером фон Динклаге. С момента оккупации Парижа в 1940 году, связь с нею стала для него бесценной. Коко была вхожа в дома всей без исключения европейской элиты — и аристократической, и интеллектуальной. Ее дружба с Черчиллем, с которым, о чем она охотно рассказывала, — они в двадцатых годах ловили на севере Шотландии лосося, и многолетняя интимная связь с герцогом Вестминстерским, так же, как и о том, что ради него она рассталась с великим князем Дмитрием Романовым, открывали ей двери во все парижские салоны.
— Ну, что ж, надо с почтением относиться к последнему всплеску чувств пожилой и обреченной на одиночество дамы.
— Генрих! Как ты далек от понимания людей этого круга. С самого начала Коко двигали сугубо корыстные соображения.
— Понятно, что все имеет свою цену. Племянник был освобожден, но с 1941 года она получила свой цифровой номер как агент абвера и кодовое имя «Вестминстер», то есть неизбежно стала известна всем спецслужбам. А вот с духами она просчиталась. Представь: она уже выстроила и щедро оплатила связями в нацистских верхах планы вернуть все права в рамках деиудизации во время оккупации Парижа, когда немцы прибирали к рукам имущество еврейских фирм и иного имущества. Но тут выяснилось через адвоката Курта Бланке, который был ее главной надеждой и одновременно членом СС, возглавлявшим до 1944 года парижское «бюро по «деиудизации» на тогдашнем языке, «устранению иудейского влияния», и что Вертхаймеры, «держа нос по ветру», еще в 1939 году на доверительной основе передали все права своему партнеру, коренному французу и богатому землевладельцу Феликсу Эмио. О «деудизации», таким образом, и речи идти не могло, а все надежды, купленные ценой сотрудничества с самой верхушкой Рейха, рухнули. Разве не повод для депресии — ведь Париж освобожден и Сопротивление, войдя в силу, станет жестоко сводить счеты с «коллаборационистами».
— Карин! Но ведь это, собственно, вся парижская интеллектуальная элита!?
— Да, конечно, ведь в оккупированном Париже не только она — все французские интеллектуалы работали на новых хозяев, не задавая себе лишних вопросов, как и сейчас. Как могла мощнейшая в мире армия капитулировать в течение двух недель? Не только Коко, и Морис Шевалье, Жан Кокто, Саша Гитри и, главное, Серж Лифарь, — все прекрасно устроились при немцах. Вот позавчера вечером, представь, за разговором в спальне Коко, вдруг раздается глухой стук в стену, довольно громкий. Я испуганно и оторопело глянула на нее — что происходит в ее личных апартаментах?
Коко раздраженно погасила сигарету:
— Опять Лифарь проголодался!
Я взглянула вопросительно.
— Ну да, Серж уже вторую неделю прячется в моей спальне в платяном шкафу, панически боясь, что его выследит Сопротивление.
— А чего бояться Лифарю, он не иудей, украинец из глубинки, директор балетной труппы Гранд Опера, бывший любовник Дягилева и звезда «Русских сезонов».
— Да неужели ты главного не знаешь? Ведь на пост в Опера его назначил никто иной, как Геринг, которому во время единственного визита Гитлера в Париж в июле 1940 года, в День взятия Бастилии, Гитлер со свитой отправился в Опера. И Лифарь ему понравился. Он танцевал в поставленном им еще в 1935 году «Икаре», после чего была сделана висевшая во все время оккупации его фотография со всем нацистскими высшими офицерами, а вся труппа под его руководством прилежно танцевала для немцев. Ведь парижанам было не до балета. И, кстати, премьера его балета «Метаморфозы» в июле 1944 не состоялась прямо перед поднятием занавеса — выключили электричество. Труппе стало ясно, что союзники приближаются. Тут-то и началась истерика, Боюсь, худшее для них еще впереди.
Генрих замедлил шаг.
— И об этом она тоже тебе рассказала?
— И не только об этом. Но и о многом другом. Мы ведь проговорили почти двое суток! — улыбнулась Карин.
Генрих прибавил шагу.
— Ты права. Давай вернемся в отель, я должен еще попрощаться с моим старым парижским приятелем, а ты пока сложи вещи, завтра в полдень мы отправляемся в Любек, если поезда еще ходят. Здесь моя миссия закончена.
* * *
Так и не дождавшись возвращения Генриха, Карин, сложив вещи в чемоданы, позвонила портье и попросила вынести их в холл гостиницы.
Утром робкий стук в дверь разбудил ее. Накинув халат и стараясь не разбудить Генриха, Карин открыла дверь и, сунув в руку служке пару франков, прочла протянутую записку: «Дорогая! Завтракайте без меня, мне придется срочно уехать. Ваша Коко».
Молча, осторожно дотронувшись до плеча, Карин разбудила Генриха и протянула ему записку. Не без труда вернувшись к реальности и дважды прочитав текст, он, приподнявшись на подушке, вернул ей листок и вновь откинулся на подушку:
— В чем я и не сомневался. Сейчас самое время, она дождалась подсказки.
— Не говори загадками!
— Пойдем завтракать, я тебе все объясню.
* * *
Войдя через северный вестибюль парижского вокзала Гар-дю-Нор, Карин и Генрих увидели пустые перроны. Поезд Париж-Кельн как и все остальные в северном направлении были отменены, поскольку в Арденнах еще шли бои. В зале ожидания пассажиров первого класса им предложили сесть в поезд, который шел южнее, через Страсбург, Дюссельдорф и Кассель.
Дорога оказалась долгой, поскольку стоять приходилось подолгу, пропуская военные эшелоны. Наконец, лишь к вечеру следующего дня удалось сесть в поезд на Ганновер, чтобы оттуда добраться до Любека.
В вагоне первого класса пожилой элегантный господин, сидевший напротив Карин, приподняв шляпу и отложив в сторону массивную трость с золотым набалдашником, не снимая перчаток, поинтересовался:
— Вы тоже бежите за границу?
— Я возвращаюсь домой из-за границы, — любезно ответила Карин.
На вокзале в Любеке их встречали Дубровский и Скиба, которых Генрих из поезда уведомил телеграммой.
Карин с интересом стала их разглядывать. Лица их были жесткими, но вполне доброжелательными.
Далее в Травемюнде к парому отправились машиной.
Шведский паром, готовый к отплытию от причала в Травемюнде, был добротным судном постройки начала века, с каютами красного дерева и мягкими диванами, внушавшими чувство покоя и респектабельности, главное же, абсолютной безопасности, несмотря на военное время и бурные воды Балтики.
