Окна во всем автомобиле открыли – волосы, одежду трепал пахнущий рекой сквознячок. Но и он не помог. Ощущение въевшейся пыли было везде. На руках, в носу. Зайцев опять провел ладонями по брюкам: лучше не стало. Серафимов щупал пальцами царапину на виске: лягнула кушетка. Крачкин то и дело закрывал нос согнутым локтем: «псть», – как будто расставлял знаки препинания в рассказе Самойлова. Опрос соседей дал много – и ничего.
Не выходила.
Не навещали.
Таланту нужна тишина.
Нож никто не узнал.
Все сидели на привычных местах – как уселись однажды, раз и навсегда. Глядели то в окно, то себе под ноги. Машину потряхивало, и казалось, разговор потряхивало вместе с ней.
– Может, и врут соседи, – вещал Самойлов. – Только тогда очень хорошо сговорились.
«Псть!» – отметился Крачкин. И Самойлов добавил:
– …Слаженно врут.
– Врут все, – устало вступил в разговор Зайцев. – Не во всем нужно непременно до правды докапываться. Есть важная ложь и не важная.
– Еще бы понять, где какая, – буркнул Серафимов.
– На такие вещи, Сима, чуйка вырабатывается.
– Хорошо. Пример, – не отстал тот.
– Чего?
– Какая здесь не важная, по-твоему?
– Враки Натальи этой, что она шалью не накрывала хозяйку, – не раздумывая привел пример Зайцев. – Шаль на убитой была – нож на груди сквозь нее прошел.
Ответ Серафимову не понравился – слишком очевидный:
– Что лежало тело не так – ясен пень.
– Не ясен, – возразил Зайцев. – Может, во сне ее убили. Эксперт скажет точнее, но похоже, ночью это случилось. Тогда и поза спокойная объясняется. Но вот лицо накрытое – это, конечно, Натальина работа.
– Почем знаешь?
– Психология. Обихаживать она ее привыкла. Дворник за телефон. А она, значит, лицо накрыла – жест последней заботы.
Крачкин не выдержал, вмешался:
– Товарищ Зайцев свистит. В психологии он ни бельмеса. Он пятно свежевымытое на полу заметил.
– Ну тебя к черту, Крачкин. Кончай авторитет мой подрывать.
Крачкин выдавил смешок.
– Не помню я пятна, – удивился Серафимов.
– Не помнишь, потому что я на него сразу стул поставил и сверху сел, – заявил Крачкин: – Чтоб ножищами вы своими улики не затоптали.
Самойлов, который не двигал мебель, а допрашивал соседей, пропустил всё – и сейчас внимал разговору с видом человека, который пришел к середине анекдота:
– Чего за пятно?
– Яйцо, – пояснил Крачкин. – Мыла в спешке – по разводам и кусочкам скорлупы судя. Она правду сказала: принесла сырое яйцо, как обычно. Глядит: а хозяйка-то мертва. Яйцо выронила. И с этого момента уже нам врать начала.
– Ну накрыла ей лицо и накрыла. Это для дела не важно, – подвел черту Зайцев.
– Как так можно жить – и из квартиры не выходить? – раздраженно пожал плечами Серафимов, не любивший людских странностей. – Все-таки она была того. Ку-ку.
– Почему бы ей дома и не сидеть? – возразил Самойлов. – Раз соседи за нее все делали, для чего обычный человек на улицу выходит. По магазинам бегали. Газеты приносили. Одна баба за одеждой ее следила. Гладила и так далее. Туфли сапожнику относила. Другая ей прически наводила. Маникюр и так далее. …которая маникюр, кстати, вообще профессорская вдова. А мужик с пузиком, комната возле сортира, тот зубной техник, и он ей зубы прямо на дому чинил. На таких условиях я бы и сам засел.
– И что б ты, интересно, целыми днями делал?
– Книжки читал.
Зайцев фыркнул.
– Чего? – обиделся Самойлов. – Между прочим, попадаются интересные.
Серафимов покачал головой:
– Еще один свистун. Гляньте.
– Я не насчет книжек сомневаюсь, Самойлов. Что не выходила совсем. Рассказывают – соседи? – уточнил Зайцев. В вопросе содержался ответ.
– Я им скорее верю, – возразил Самойлов. – Пока не получил повода убедиться в обратном.
– А ты всегда знаешь, брешет свидетель или нет, – тут же поддел Серафимов. Самойлов перехватил вопросительный взгляд Зайцева. Ответил как бы нехотя:
– Со временем, Сима, на это чуйка вырабатывается.
– Или не видели они, как она входила-выходила, – думал вслух Крачкин. – У дам бывают секреты.
Самойлов ухмыльнулся. Запустил пальцы в бакенбарду. Козырь в рукаве, понял Зайцев.
– Соседи – и не видели?! – почти в один голос набросились на него остальные. – Крачкин? В коммуналке?! Да там перднуть нельзя, чтоб соседи не узнали.
Самойлов подождал, пока все смолкнут.
– Верю я соседям. Не увидел я у нее среди барахла тряпок подходящих. Все какие-то платья с хвостами. Такое сейчас никто не носит.
– Ух ты, Самойлов, – искренне восхитился Зайцев. – Вот это – действительно факт! Жирный, увесистый.
Самойлов надменно кивнул – мол, еще бы. Но Зайцев заметил и довольную полуулыбку.
– Больно ты знаешь, что бабы носят, что нет, – так же искренне удивился Серафимов. И тут же потянул разговор за другую нить: – А я другой коленкор не пойму, честно говоря. Вся квартира в услужении одной жилички?
– Не жилички, а артистки, – поправил Крачкин и опять вздернул локоть к носу: псть!
– В добровольном, заметь, услужении. Только они это, конечно, так не называют.
– А как?
– Помощь.
– Странное поведение. Не выходила… Ни с кем не встречалась. Даже с цацками в торгсин Синицыну эту посылала. Она что, от кого-то скрывалась? Что, если убийца ее все-таки выследил.
– Это ты в Нате Пинкертоне вычитал?
– А что?
– Актриса. Вот что. Псть.
– Ты, Крачкин, пояснее выражайся.
– Куда яснее. Мечта, дети мои, не может стоять в очереди. Толкаться на рынке – не может. Селедку покупать – не может. Ей селедка и не нужна. Она не ест вообще. Не может носить туфли сапожнику. Сидеть в парикмахерской вместе с другими гражданками и всем показывать свою завивку перманент. Ей не нужна завивка. У нее нет мозолей. Нет морщин, потому что мечта не стареет. У нее не болят зубы. А главное, дети, мечта – не стареет. …Псть!
Самойлов воспользовался запинкой:
– Зубы болят у всех. У гражданки Берг тоже.
– А у Вари Метель – нет.
Самойлов фыркнул и покачал головой. Зайцев вздохнул:
– Я понял, Крачкин… Грустно это.
– Я не понял, – воинственно поддержал своего обычного соперника Самойлова Серафимов.
– Она не хотела, чтобы ее кто-нибудь сейчас случайно увидел – и узнал. Сравнил с прежней. Из артистического самолюбия не хотела. Как там Синицына сказала: гордая. Уж она поди изучила характер повелительницы своей.
