Она продрогла до костей после посещения «Аспасии», и обогреватель в машине ничуть не помог. Несмотря на дрожь, в ней кипели эмоции. Негодование, которое всегда контролируется, уступило место бешенству, грозившему выйти за рамки благоразумия и осмотрительности. Она хотела, чтобы виновные заплатили, отдали все, что у них есть, до последнего доллара и последней капли крови, хотела содрать с них самонадеянную гордыню и наглое чувство превосходства. К ее страху теперь примешивался и ужас; она боялась не только за себя и Трэвиса, но и за всех и за всё, что она любила, за друзей и за страну, за будущее свободы, за достоинство человеческого сердца.
Овертон лежал там, где она оставила его, по-прежнему пристегнутый к канализационной трубе и ножке старинной ванны. В течение какого-то времени, пока Джейн отсутствовала, он пытался освободиться. Сильно ободранные голени были покрыты кровью: он пытался отстегнуть надежную кабельную стяжку или отодрать одностороннюю пластиковую застежку, которая могла только затягиваться, но не ослабляться. Или же, ничего не понимая в строительстве и сантехнике, он пытался вырвать стальную трубу из стены, хотя в итоге лишь повредил мраморную облицовку. Вероятно, он изо всех сил пытался подсунуть правое плечо и правое колено под ванну, чтобы приподнять ее и стащить петлю с одной из ножек. Но большая чугунная ванна с эмалевым покрытием весила не менее полутонны, а скорее всего, на двести или триста фунтов больше, и в любом случае трубы канализации и водопровода прочно соединяли ее с полом и стеной. Он только ободрал колено и расцарапал плечо. Мокрые волосы потеряли лоск, тело с ног до головы блестело от пота, трусы от «Дольче и Габбана» потемнели от пота и, вероятно, от чего-то еще. Овертон показал себя никудышным магом – от пут он так и не освободился.
Когда Джейн вошла в ванную, Овертон вздрогнул и посмотрел на нее с таким жалким страхом, что та женщина, которой она была четыре месяца назад, возможно, пожалела бы его. Но она перестала быть той женщиной и, видимо, уже никогда не будет ею. К тому же его лицо исказилось не столько от страха, сколько от испепеляющей ненависти.
Он дернулся, когда она подошла к нему с ножницами. Джейн срезала ленту с его головы, ничуть не думая о том, что попутно причиняет ему боль, и велела языком вытолкнуть кляп изо рта. После нескольких попыток, давясь и задыхаясь, он сделал это.
Перед отъездом она сказала ему, что собирается освободить младшую сестру, и Овертон знал, в каком виде сестра предстанет перед ней – навсегда измененная, не имеющая ни малейшей надежды освободиться. Скорее всего, он думал, что теперь эта женщина убьет его, и смерть будет далеко не легкой.
Глядя на него, она сказала:
– Роскошное местечко.
– Что?
– Роскошное местечко эта «Аспасия».
Овертон ничего не сказал.
– Вы так не считаете? – спросила она.
Он опять промолчал, и Джейн ткнула его носком туфли.
– Да, пожалуй, – сказал он.
– «Пожалуй»? Вы о чем?
– Это роскошное место.
– Очень роскошное, Стерлинг. Просто блеск. Не пожалели денег, чтобы оно выглядело как следует.
Он опять промолчал.
– Что касается охранников, то вы были правы. Они сделали вид, что не видят меня. Как эта штука работает, Стерлинг? Как им удается так хорошо притворяться?
– Я сказал все, что мне известно.
– Вы сказали все, что осмелились сказать. Это не одно и то же.
Он отвернулся.
Джейн больше не стала пинать его и принялась ждать.
Молчание стало для него невыносимым. Не поворачивая головы, он спросил:
– Вы ее нашли?
– Кого?
– Вы знаете кого.
– Похоже, не знаю.
– Почему вы поступаете так со мной?
– Кого я нашла?
– Вы пытаетесь заставить меня сказать это, чтобы потом пристрелить?
– Странные у вас понятия.
– Вы именно это и делаете, – гнул он свое.
– Мне не нужно поводов, чтобы пристрелить вас, Стерлинг. У меня и так хватает оснований для этого.
– Я не имею никакого отношения к «Аспасии».
– Вы – член клуба, Видар, бог среди богов, оставшийся в живых после Рагнарёка.
– И не более того. Только член клуба. Не я создал это место.
– Ну конечно, старая песня: я не строил Освенцим, я только открывал и закрывал двери газовой камеры.
– Идите к черту.
– Уверена, этот маршрут вам хорошо знаком.
– Ты раззолоченная сука.
– Если вы перестанете вести себя как дурак, у вас будет шанс остаться в живых. Неужели дурость стала частью вашего характера и вы не можете отказаться от нее даже ради спасения собственной шкуры?
– Вы хотите моей смерти. Тогда кончайте побыстрее.
Он лежал в собственной крови и собственном поту, и его пробирала дрожь.
– Красивая обнаженная блондинка на столе из нержавеющей стали. Ее задушили. И вероятно, в момент ее смерти один из ваших коллег по клубу достиг высшего наслаждения.
– О черт! – воскликнул он срывающимся голосом. – Черт, черт, черт!
– Я видела, как они готовились засунуть тело несчастной в печь, чтобы и следа не осталось.
Он теперь рыдал, рыдал, жалея себя.
– Сделайте это со мной.
Джейн выдержала еще одну долгую паузу, потом сказала:
– Она не была моей сестрой. У меня нет сестры. Я солгала.
Было почти слышно, как он погружается во внутренний мрак, чтобы ухватиться за почти исчезнувшую надежду.
– Лжецы всегда легко покупаются на чужую ложь, – добавила она.
Он повернул голову и посмотрел на нее. В его глазах стояли слезы. Рот стал мягким, как у ребенка.
– Прежде чем отправиться за Шеннеком, я должна была понять, что такое «Аспасия».
Из-за слез ей труднее было читать взгляд Овертона, и он, вероятно, понял это, потому что сказал:
– Шеннек? А что Шеннек?
– Видимо, вы бесконечно глупы. Решили, что Джимми нашел у вас только адрес «Аспасии» в Темной сети? Вы – друг Бертольда Шеннека. «Друг» – подходящее слово? Такие люди, как вы и Шеннек, способны на дружбу?
– Мы… у нас общие интересы.
– Да, это ближе к правде. Что-то вроде инстинктивной лояльности, которую питают друг к другу хищники. К тому же вы инвестировали в «Далекие горизонты».
Он закрыл глаза, взвешивая, что для него опаснее: непосредственная угроза или Шеннек.
– Вы обмочились? – спросила она.
– Нет, – ответил он, не открывая глаз.
– Я чувствую запах мочи. Он исходит не от меня.
