— Добрый день, сын. Этим утром ты ушел так рано!
— Мне было необходимо прогуляться.
Иван покачал головой.
— Но все же почему вы так поступили, папа?
— Я уже говорил, Сережа. Прежде всего мы хотели защитить тебя. Мы сомневались, не знали, стоит ли говорить тебе правду, ведь политическая ситуация была такой непростой, нестабильной. Ты мог выдать себя, даже просто играя с друзьями. И еще мама опасалась твоей реакции. Она полагала, что ты бросишь нас и отправишься во Францию. Она была убеждена, что наши края не в состоянии соперничать с Западом, что ты не сможешь противиться зову предков. Но Анна отлично понимала, что советская система никогда не позволит тебе вернуться. Я признаю, это решение было несколько эгоистичным, но мы боялись тебя потерять.
Лайка недовольно тявкнула, навострила маленькие уши и умчалась за белкой, которая укрылась на дереве. Рыжий зверек скакал по веткам, и с них осыпался пушистый снег.
— Я никак не могу осознать все это, — приглушенным голосом сказал Сергей, — мне кажется, что моя жизнь сделала слишком крутой поворот.
— Не преувеличивай, — горячо возразил отец. — Это моя жизнь круто изменилась. Когда-то давно я оказался на перепутье дорог, столкнулся с болезненным, трудным выбором. Я любил свою семью, особенно брата Андре, — грустно добавил Иван Михайлович. — Я был младше, но мне всегда казалось, что я должен его защищать.
— Как ты можешь говорить, что любил их? — возмутился Сергей. — Они ведь не знали, что с тобой случилось, жив ты или умер. Возможно, ты подверг их самой страшной муке.
— Но я умер, Сергей! — воскликнул отец. — Мои раны были практически смертельными. Потребовалось немало месяцев, чтобы ко мне вернулась память, и вот когда она вернулась, я понял, что Леона Фонтеруа, человека, ехавшего в том злосчастном поезде, больше не существует. Я не узнавал себя в нем. В сущности, он мне никогда и не нравился. Слишком надменный и самодовольный, а главное, невероятно болтливый. А я научился молчать… Что было бы для них страшнее? Осознать, что их сын, брат отринул устои семьи, выбрал совершенно иную жизнь, предал все, чем они дорожили, — социальное положение, материальные блага… Ты думаешь, они бы им гордились? Они считали меня мертвым и, быть может, говорили себе, что моя последняя мысль была обращена именно к ним.
Сергей не двигался.
— А что я скажу ей? — чуть слышно прошептал он.
— Правду. Ту правду, что мы так долго скрывали от тебя. Если она наделена всеми теми качествами, о которых ты нам рассказывал, она поймет.
— Но мы брат и сестра, папа, двоюродные брат и сестра.
— Ну и что? Вы ведь не родные. Это может беспокоить твою мать, но не меня. Могу заверить тебя, что кровь ее предков столь сильна, что у вас никогда не родится ущербный ребенок, — полушутя сказал он. — Если вы, конечно, когда-нибудь решите завести детей… Вы думали о совместной жизни?
— Я не знаю, — вздохнул Сергей. — Я уже ничего не знаю.
— Пусть пройдет какое-то время, мой мальчик. Но ты, так же как и я, должен будешь выбрать между этой жизнью…
Иван Михайлович запнулся и обвел взглядом девственно-чистый молчаливый пейзаж, который окружал их.
— Именно это я выбрал, — прошептал он. — Лишь здесь я мог быть самим собой. Я понял это очень давно, когда был много моложе тебя, и сегодня я не сомневаюсь в правильности своего выбора. Но, возможно, твоя судьба сложится иначе. И только ты сможешь, следуя зову сердца, души и совести, решить, как тебе поступить. Но каким бы ни был твой выбор, выбрать тебе все же придется.
Постепенно холод начал пробирать кости пожилого человека. Он знаком предложил Сергею вернуться и свистнул, подзывая собаку, которая бегала где-то в лесу. На поляне тут же появился шар серо-белого меха.
На обратном пути Иван время от времени останавливался, чтобы проверить незаметные постороннему глазу ловушки. Сергей замедлил шаг, приноравливаясь к неровному шагу отца.
Мужчина наблюдал за уверенными жестами отца, смотрел, как он, бывалый охотник, легонько сдувает снег с ловушки, внимательно изучает следы, оставленные копытом или когтистой лапой, и по ним определяет возраст и пол животного, а главное, направление, в котором удалился зверь. Сергей пытался представить этого же человека в темном элегантном костюме, шелковом галстуке, каждый день в назначенное время появляющегося в огромном здании на бульваре Капуцинов. Это было невозможно вообразить. Леон Фонтеруа ничем не походил на Ивана Михайловича Волкова, человека с обветрившимся лицом, вылинявшими глазами и седой бородой. Несколько мгновений Сергей смотрел на своего отца как на незнакомца и понял, не без укола зависти, что тот нашел свою правду.
Француза выдавали лишь руки. Когда в тепле избы Леон Фонтеруа снимал рукавицы, бросались в глаза его длинные тонкие пальцы, казавшиеся слишком хрупкими для сибирского охотника, и даже узловатые суставы не скрывали их изящества. «Руки артиста», — смеялся когда-то Григорий Ильич. «Руки парижанина», — подумал Сергей.
В просторных залах Дворца пушнины в Ленинграде царило оживление. Острый мускусный запах необработанных кож нисколько не смущал сотню покупателей, которые общались друг с другом, прохаживаясь под сводчатыми потолками. На некоторых стенах виднелись светлые пятна — на этих местах висели когда-то портреты Сталина. И пусть его пронзительный взгляд уже перестал преследовать советских людей, этот человек все еще вызывал у них чувство страха, смешанное с восхищением.
На январские торги в Ленинград Камилла привезла много меньше денег, чем в предыдущие годы. Рене Кардо решил сделать ставку на норку, а русские норки уступали по качеству канадским. Соответственно, в этом сезоне Дом Фонтеруа выделил больше средств для торгов Компании Гудзонова залива. «Норка — это будущее», — повторял Кардо. Именно в ней женщины усматривают символ доступной роскоши и восхождения по социальной лестнице. К тому же мех норки отличался утонченными оттенками, и хотя такие шкурки часто портились при растяжке, Кардо посоветовал Камилле отдать предпочтение изысканным белому и бежевому меху.
Камилла терпеливо ждала, пока освободится место у стола, на котором были представлены сибирские белки. Рядом с ней двое мужчин беседовали на русском языке об указе, подписанном годом ранее и направленном на спасение снежного барса, которому угрожало полное уничтожение. Советский Союз обязывался защищать как зверей, проживающих на его территориях, так и тех животных, которые забредали из Китая.
Когда мужчины отошли, Камилла заняла их место и принялась изучать партию пушнины, которую она намеревалась закупить; при этом молодая женщина делала пометки в каталоге, где были указаны размеры и цвета шкурок. Кардо хотел заполучить светло-серые, те, что поступали из района Оби, но мадемуазель Фонтеруа самым тщательным образом осмотрела сине-серые шкурки с берегов Енисея и темно-серые с берегов Амура. Она задавалась вопросом, не слишком ли зациклился ее ведущий модельер на определенной цветовой гамме. «Белый — это цвет богатых людей, — заявлял он. — Когда изделие пачкается, они его выбрасывают!»
