За околицей слышались голоса — трое мальчуганов, перешучиваясь, спешили по домам. Постепенно их звонкие голоса удалялись. Иван опустошил свой стакан, затем положил на стол огрубевшие руки, покрытые темными старческими пятнами. Сергей знал, что пальцы отца почти потеряли чувствительность, и это была одна из причин того, что бывший Леон Фонтеруа делал все так медленно и методично. Теперь многие привычные жесты требовали от него сосредоточенности. Чтобы так жить, требовалось особое смирение.
— Ты так и не смог ее забыть? — неожиданно спросил Иван Михайлович.
Сергей поморщился. Обычно подобные вопросы любила задавать покойная мать, но ему удавалось Отшучиваться. Теперь ее не стало, а он так и не подарил маме долгожданных внуков.
— Я не хочу говорить на эту тему, — проворчал он.
— Я никогда не вмешивался в твои дела, Сергей. Особенно после того, как тебе стало известно, что я столько лет скрывал от тебя правду о твоем происхождении. Я считал, что не имею права давать тебе советы. Тогда ты просто мог повернуться ко мне спиной, отказаться общаться со мной. Но ты великодушный сын. И я благодарен тебе за это.
Смущенный Сергей снова налил себе водки в стакан. Он не стал предлагать отцу выпить еще, так как знал, что его родитель почти не употребляет крепких напитков. Сергею показалось, что у него в ушах звучит насмешливый голос Григория Ильича: «Сразу чувствуется французская кровь, Иван Михайлович!» Сергей улыбнулся отцу, который с веселым видом покачал головой: они явно одновременно вспомнили о Григории.
— Ну так что же с ней стало, с моей племянницей Камиллой?
— Я не знаю! Но могу предположить, что она железной рукой управляет Домом Фонтеруа. Это единственное, что ее по-настоящему интересует. Он тоже оставил на тебе клеймо?
— О ком ты?
— О Доме Фонтеруа. И всем том, что входит в это понятие.
Иван задумался.
— Полагаю, что нет. Когда мы были совсем маленькими, твой дядя Андре и я, нам внушали, что Дом — это наше наследие и наша святая обязанность. Он был как некий волшебный костюм, который был для нас еще слишком велик, но в котором мы должны были расти, вплоть до того дня, пока он не станет нам впору. Сначала я делал все возможное, чтобы поскорее вырасти, но чудесный костюм продолжал болтаться в плечах и мешать при ходьбе. И вот однажды насмешница-судьба забросила меня сюда. Вероятно, это меня и спасло.
Пожилой мужчина закашлялся и постучал себя кулаком по груди.
— Если верить тому, что ты мне рассказал, Андре дорос до этого волшебного костюма, а тот взял и в конечном итоге задушил его. И об этом я искренне сожалею. Я хочу, чтобы ты сказал это Камилле, когда увидишь ее.
Сергей, с силой оттолкнувшись от стола, вскочил.
— Я не увижу ее, папа! Она живет в Париже. А я мотаюсь между Сибирью и Ленинградом. В любом случае, между Камиллой и мной все давно кончено.
Иван Михайлович так сильно стукнул ладонями по столу, что Сергей подскочил на месте и обернулся. Он увидел покрасневшие скулы, посветлевшие глаза, мечущие молнии. Отец гневно потряс пальцем.
— Вот уже много лет ты отказываешься принять правду, Сергей. Вы поссорились. Когда ты рассказал ей, к какой семье принадлежишь, она отреагировала, как ребенок. Камилле показалось, что ее благополучию грозит опасность. Конечно, она была не права, но ты дал ей возможность извиниться перед тобой? Я знаю, поездки на Запад под запретом. Но в некотором смысле тебе это на руку, не так ли? Если бы ты жил в Лондоне или Риме, разве ты попытался бы встретиться с ней? Вот уж не думаю. Для этого ты слишком горд.
Внезапно Иван схватил бутылку, налил водки в стакан и залпом выпил.
— Все эти женщины, что появлялись в твоей жизни после нее, что с ними стало? Ты рассказывал о какой-то актрисе… Тамаре, Ирине… Я не помню… Твоя мать часами расхваливала ее достоинства. Она так верила, что ты наконец нашел избранницу своего сердца.
— Ольга Андреевна, — тихо поправил отца Сергей.
Что с ней стало? Он вспомнил об их последней ссоре, о тарелке, которую Ольга попыталась швырнуть ему в голову, как будто это была сцена из театральной пьесы.
— Все верно, а до нее были другие. Но все твои любовные истории оказались недолговечными. И неужели ты никогда не задавался вопросом почему? Черт возьми, Сергей, когда ты наберешься смелости и посмотришь в глаза женщине, которую любишь?
Говоря все это, Иван привстал. Закончив последнюю фразу, пожилой мужчина упал на скамью, с трудом дыша. Худая грудь тяжело вздымалась под вышитой рубахой.
— Вот и все, что я хотел сказать, — закончил он осипшим голосом. — И не будем больше к этому возвращаться.
Иван Михайлович провел ладонью по седой бороде.
— Мы приглашены на ужин к соседям. Нам пора собираться. Принеси-ка мне немного воды, зеркало и расческу. А то я похож на огородное пугало.
Сергей стоял в нерешительности. Уже очень давно он не видел отца в таком гневе. Иван Михайлович обычно был тихим, улыбчивым человеком. Счастливым человеком. Конечно, когда Сергей был маленьким, ему не раз попадало от отца за всевозможные глупости и шалости, которые могли причинить вред не только ему самому, но и его близким, но все отцовские приступы ярости напоминали летние грозы — они были бурными, но короткими. Быть может, потому что отец сердился крайне редко и всегда оказывался прав, Сергей старался усвоить преподанный ему урок. Теперь Иван Михайлович одряхлел и сморщился, как старое таежное дерево, да и Сергей давно не был ребенком, но и сейчас гнев отца вызвал в его душе целую бурю эмоций.
— Поторопись, а то я тут корни пущу! — проворчал Иван.
И Сергей поспешил подчиниться. Внезапно он почувствовал, что голоден, как волк.
Лейпциг, 30 мая 1968
Растянувшись на стеганом покрывале в цветочек, заложив руки за голову, Максанс изучал потолок комнаты. Он слышал, как в коридоре ходит квартирная хозяйка, которая, как казалось, всю свою жизнь пробе́гала из кухни в гостиную, из гостиной в кухню. Окно было открыто настежь, но запах капустного супа не выветривался — им пропитались стены этой старой затхлой квартиры.
Максанс предпочел остановиться на квартире, принадлежащей коренному жителю страны. Теперь, когда Лейпциг стал городом конференций, его отели были переполнены врачами, учеными или экономистами, вырядившимися в кричащие галстуки и тесные костюмы. У всех у них было услужливое выражение лица проворного коммивояжера. Иногда можно было столкнуться с группой атлетов, приехавших на очередное спортивное соревнование; на их спортивных акриловых куртках гордо красовалось название родной страны. У квартирной хозяйки, женщины пожилой и тактичной, Максанс лучше чувствовал, как бьется пульс этого города.
Легкий ветерок трепал занавеску в аляповатых красных цветах. Приехав в город, Максанс, оставив на съемной квартире сумку, тут же отправился по адресу, где проживала Ева Крюгер. Он обнаружил послевоенное здание, напоминающее казарму. Несмотря на голубизну небес и несколько нарциссов, растущих на чахлом газоне, махина поражала своим уродством. Выезжая за «железный занавес», Максанс старался отводить глаза от этих отвратительных мастодонтов из железа и бетона, заполонивших окраины восточных городов.
