— Розмари, где ты? — крикнула она, оглядывая подвал.
Ева почти ничего не видела. Одна из газовых ламп погасла, другая тускло освещала пространство вокруг себя. Снаружи доносился рев моторов. Через отдушину, выходящую на улицу, женщина заметила отблески пожаров. Едкий запах заставил ее закашляться.
В буре наступило затишье. Земля перестала дрожать. Нетвердой поступью Ева двинулась по подвалу. Наконец она наткнулась на Розмари, которая, съежившись, собственным телом закрывала Соню.
— Розмари! Ответь мне! — воскликнула Ева, хватая молодую женщину за плечи.
— Со мной все нормально… С малышкой тоже.
— Слава Богу! Карл? Карл, где ты?
Вокруг раздавались только стоны и рыдания. Люди со страхом спрашивали, что произошло. Фрау Крюгер схватила лампу и только тогда обнаружила Карла, прислонившегося к стене; его голова склонилась на грудь. Ева опустилась на колени и подняла голову мужа за подбородок. Тоненькая струйка крови текла по виску мужчины, но он еще дышал.
— Карл, очнись!
— Возьмите, в моей фляге осталась вода, — сказала Розмари.
Ева нашла в кармане платок, смочила его и приложила к лицу мужа. Казалось, прошла целая вечность, прежде чем Карл открыл глаза и мутным взором окинул подвал.
В проеме двери появилась чья-то фигура. Мужчина, размахивающий ветрозащитной лампой, прокричал:
— У вас есть еще место?
— Для трех или четырех человек, — ответила Ева.
Мужчина повернулся и сделал знак рукой. В подвал проскользнула женщина с двумя детьми лет по десять. Они сбежали по ступеням и укрылись в углу, на который им указала Ева. Белки глаз сверкали на черных от сажи лицах. Их одежда была покрыта копотью.
— Там, в конце улицы, обрушились дома, — хриплым голосом сообщила женщина. — Аугустусплац лежит в развалинах. Бомбы задели и университет. У нас начался пожар. Мы решили рискнуть и покинули наше убежище, чтобы поискать другое…
— Я никогда не видел столь страшного зрелища, — продолжил ее рассказ мужчина. — От пламени пожаров светло, как среди бела дня. Все горит, дома рушатся один за другим. Это называется ковровая бомбардировка. На шоссе расплываются зеленоватые вязкие лужи… Скорее всего, это фосфор… — Мужчина зашелся в мучительном приступе кашля. — Ах, негодяи! Вот что делают с городами!
Пораженная, Ева заметила, что на незнакомце коричневая форма СА. Его обезумевшая от ужаса жена прижимала к себе детей. Ева ощутила, как в ее душе панику сменяет бешенство. Фрау Крюгер дрожала с головы до ног: она оказалась в этом ужасном подвале вместе с трупом, со старухой-нацисткой, стенающей в своем углу, с членом СА, совершившим немало подлостей, со своей пятимесячной плачущей внучкой, а также с мужем, который с трудом приходил в себя.
— Бог мой, они возвращаются! — внезапно раздался испуганный голос.
И снова послышался низкий гул. Опять раздались взрывы, на сей раз в стороне, но их разрушительная сила явно была не меньшей. Лейпциг был приговорен. Наступил час расплаты.
Ева устроилась между Карлом и Розмари. Она сжала руку Карла, обняла за плечи Розмари, которая согнулась над девочкой, чтобы защитить ее, и повернула лицо к сполохам пламени, которые были видны через щель неплотно закрытой отдушины.
Фрау Крюгер спрашивала себя, удастся ли им выжить. В какой-то момент она вспомнила, как готовилась к концертам, и решила отвлечься, отгородиться от этого сумрачного мира, который превратил ее в узницу.
Мысленно она перенеслась в родной город, который не видела уже долгие годы, к спокойным голубым водам Адриатики, к прекрасным охровым и розовым фасадам Borgo Teresiano
[60], к оживленным набережным, где по воскресеньям, после мессы, дружно прогуливаются целые семьи. В небе кружат чайки. Еве даже казалось, что она слышит гудки кораблей. Перед ее взором мелькали радостные лица детей, опьяненных морским воздухом и ароматами солнечного Триеста.
Париж, май 1946
Максанс Фонтеруа тщательно закрыл дверь и закрепил ручку стулом. С недовольной гримасой он ослабил узел на галстуке. Затем юноша сел на подоконник, достал из кармана пачку «Лаки Страйк» и чиркнул спичкой. Откинув голову назад, он вдохнул ароматный дым и посмотрел на прямоугольник голубого неба, виднеющийся между домами, выходящими фасадами на авеню Мессии.
Конец войны Максанс пережил, как наказание. Конечно, счастье, что бошей разбили, но победа предвещала юноше разлуку. Он должен был оставить Монвалон, деревья, виноградники, ручьи и лужайки и вернуться в душные классы парижского лицея, отказаться от свободы, которой наслаждался долгих пять лет — срок, кажущийся вечностью, когда тебе еще только исполнится пятнадцать, — и вновь подчиниться правилам мира асфальта, оказавшись в сумрачной серой столице. Больше всего ему не хватало его пса, дворняжки, лишившейся части уха. Мальчик нашел ее повизгивающей от боли — собака попала лапой в капкан браконьера.
Стоило Максансу ступить на парижскую мостовую, как он физически почувствовал себя неважно. Роскошные комнаты на авеню Мессии с мебелью из ценных пород дерева, с высокими потолками с лепниной сразу же показались ему чужими. Его старые игрушки не принадлежали тому молодому человеку, в которого он превратился. Разглядывая книги, выстроившиеся на полке над кроватью, просматривая тетради с рисунками, Максанс чувствовал себя так, как будто вторгся в личную жизнь ребенка, которого не знал. Неужели он играл с этой деревянной лошадкой? Руководил сражениями оловянных солдатиков из гвардии Наполеона? Несколько растерянный, Максанс сложил все эти книги и игрушки в картонную коробку — мать велела отнести их в детский приют.
Из гостиной долетали взрывы смеха. Его мать только что получила награду за участие в движении Сопротивления, и вот теперь к ним пришли друзья, чтобы отпраздновать это событие.
Во время церемонии Максанс страдал от жары в своем шерстяном костюме. Он невнимательно слушал поздравительные речи, глядя то на яства, расставленные на буфете, то на отца, у которого было помятое и уставшее лицо.
Отец… Юноша так и не привык к нему. Для Максанса он остался незнакомцем, редко появляющимся в Монвалоне. Ласковое поглаживание по щеке, доброжелательный взгляд — вот и все проявления отцовской любви. Внешне спокойный человек, он не позволял себе никаких резкостей… Максанс не мог его понять.
То ли дело мама — натура сложная, многогранная, деятельная, вся из углов и колючек, с которыми юноша привык сражаться. Настроение у Валентины было столь же переменчивым, как и небо над холодными морями: то серый сумеречный свет, то яркие солнечные лучи, быстро прогоняющие короткие, но яростные ливни. Как ни странно, молодой человек отлично понимал свою мать, мадам Фонтеруа, хотя она и казалась непостижимой. Да, он страдал от ее раздражительности, нетерпения, от ее решений и приказов, которые хлестали почище кнута, но Максанс был уверен, что после бури его всегда согреет ее нежность и любовь.
