Стояли они недолго. То есть он-то остался на ногах, а вот Марфу подхватил и унес горячий смерч. Последняя здравая мысль ее была о том, что надо выключить духовку, потому что жарко. Невыносимо жарко! А дальше уже ни о чем не думалось. Даже о том, что так не бывает, что такие мужчины встречаются только в дамских романах, а в жизни бабам достаются только Мишани.
Но вот и ей довелось узнать, что бывает, как в романах. Узнала, прочувствовала каждой клеточкой, каждым до звона натянутым нервом. И испугалась. Как ей жить-то теперь после этого знания?! Как не сравнивать, не вспоминать?
Очнулась Марфа снова на кухне, хотя помнила и гостиную с неразобранным, чуть скрипучим диваном. И ванную помнила, кажется. А очнулась на темной, подсвеченной лишь маленьким светильником кухне.
Она сидела за столом, перед аккуратно нарезанным на равные куски грушевым пирогом. На ней была банная простыня, вот как раз на манер римских патрициев повязанная. А он стоял у темного окна и курил в форточку. Его спина тоже была в рубцах и шрамах. Марфа не могла их видеть, но помнила. Запомнила каждый, изучила, пока хозяин шрамов сосредоточенно и неспешно изучал ее тело. Шрамов было много, все глубокие, все страшные. Помнится, когда она накрыла ладонью один из них, самый глубокий, самый длинный, он сказал:
– Не бойся, это ерунда.
Не ерунда. Марфа понимала, что совсем не ерунда, что вот этот, самый глубокий, самый длинный, он рядом с сердцем. Что еще чуть-чуть, и не стоял бы сейчас в ее кухне этот незнакомец, не курил бы с неспешным удовольствием. И она бы не узнала про себя ничего, так и прожила бы всю оставшуюся жизнь с закрытыми глазами.
Стало ли ей легче от этих знаний? А пожалуй, что нет! Только горше стало, потому что все это призрачное. Тут есть, тут нету. И ночь уже на излете, а так хочется, чтобы не кончалась. Но не ей решать. За нее уже давно все решили.
– Мне нужно уходить. – Он загасил сигарету, обернулся. В полумраке Марфа не видела его лица, но голос слышала. Уходить он не хотел. Не хотел, но все равно уйдет, потому что она случайная в его жизни женщина. Пусть и запомнит он ее – он ведь запомнит! – но все равно уйдет, потому что не может иначе. Может быть, если попросить, если отбросить гордость, положить ладони на его грудь, вот на этот шрам и на этот…
Она так и сделала: и ладони положила, и попросила:
– Останься.
Такое короткое слово, а как тяжело далось. Все горло в кровь расцарапало. А самое обидное, что без толку все. И ведь знала, что без толку, чувствовала.
– Не могу. – Он потерся колючей щекой сначала об одну ладонь, потом о другую. – Я должен идти. Неправильно это все…
Конечно, неправильно. У него командировка, жена и дети, а она – случайная женщина. Пусть спасенная от смерти и уже тем особенная, но все равно случайная.
– Иди, если должен. – У Марфы даже улыбнуться получилось. В темноте он, наверное, и не заметил, но ей важно знать, что она сильная, что сумела отпустить его вот так, с улыбкой. Пусть бы только поцеловал. Последний поцелуй на прощание. Она бы его помнила, хранила бы в памяти, как величайшую драгоценность.
Не поцеловал. Зарылся лицом в ее растрепанные волосы, понюхал по-звериному, вздохнул и оттолкнул.
Одевался быстро в еще сырую, не просохшую до конца одежду. Марфа на него не смотрела, аккуратно и старательно складывала в пластиковый контейнер куски грушевого пирога.
– Возьмешь? – спросила, когда он уже был у двери. – На дорожку.
Думала, откажется, снова оттолкнет, а он улыбнулся, забрал контейнер.
– Ну, я пошел? – сказал неуверенно. Впервые за все время неуверенно, словно в Марфиных силах было его сейчас остановить и не пустить.
Только она не в силах. Не в силах и не вправе.
– Иди. – Вздохнула и ворот куртки поправила. – И спасибо тебе.
Больше он ей ничего не сказал, даже «пожалуйста», решительно толкнул дверь, вышел в ночь. А она бросилась к окну, прижалась горячим лбом к холодному стеклу. Хоть одним глазком посмотреть, как будет выходить. Пусть лицо не разглядеть, пусть лишь спину.
Увидела. Только не его, а Черного человека. Того самого. Он стоял под фонарем. Темная долговязая фигура, словно и не человеческая. И лица у него не было, вместо лица – птичья маска. Страшная, такая страшная, что сердце останавливается. И стоял он не просто так, он смотрел вверх, прямо на Марфу смотрел. Словно мог видеть в этой предрассветной тьме не хуже зверя. Он и был зверем. Нет, он был страшнее зверя! Знание это рождалось в Марфиной душе в страхах и муках. Не за себя она боялась. Хотя и за себя тоже, но все же не так сильно.
А тот, за кого боялась, кто стал ближе близкого, но так и остался безымянным, вышел из подъезда и направился прямиком к Черному человеку. Он шел медленно. Никуда не спешил или не хотел уходить?
Не о том нужно думать! Думать нужно о том, чтобы предупредить его об опасности. Ведь этот безликий – опасность и есть. Самая настоящая опасность. Марфа бросилась открывать окно. Может, она еще успеет? Пусть весь дом перебудит своим криком, но предупредит.
Не получалось у нее с окном. То ли неловкой от страха стала, то ли заел механизм. Окно не поддавалось, а тот, кто спас ее, а теперь сам нуждался в спасении, вплотную подошел к Черному человеку. Подошел и остановился, пошарил в карманах, достал сигареты и закурил. Так они и стояли друг напротив друга. Свет от горящей сигареты освещал красным птичью маску, и черные глаза подсвечивал красным тоже. А еще медленно поднимающуюся руку с чем-то страшным, похожим на серп…
Почему он стоит? Почему ничего не предпринимает? Он же видит все это: и страшную маску, и серп. Или не видит?
Марфа в отчаянии дернула за оконную ручку, уперлась ладонями в стекло и закричала. Закричала так громко, как только могла. Имя бы спросить… Как можно было не узнать имя?.. А теперь не окликнуть, остается только кричать в слабой надежде, что он услышит.
Не услышал. Как стоял с зажатой сигаретой в зубах, так и остался стоять. И серп он, казалось, тоже не видел. Тот самый серп, который медленно-медленно, страшно-страшно скользил в нескольких миллиметрах над его головой. А из прорезей птичьей маски на Марфу с невероятной, физически ощутимой злобой смотрели черные глаза. Она всхлипнула, трусливо зажмурилась, на ногах устояла лишь чудом. А когда открыла глаза, страшный незнакомец исчез. Посреди двора одиноко стоял лишь один человек. Живой. Слава богу, живой!
Он задержался ненадолго, ровно настолько, чтобы загасить догоревшую сигарету. Марфа надеялась, что обернется, поищет взглядом окна ее квартиры. Но он не обернулся, лишь усталым жестом потер глаза и пошагал в темноту, прочь из Марфиной жизни…
Ни Никопольский, ни его люди не задавали Эльзе никаких вопросов, и она была им за это очень признательна. Где-то в глубине души она понимала, что Никопольскому не нужны расспросы, он и так все про нее знает. Про нее и про Никиту. Оттого и не спрашивает, что произошло, почему она спешно решила уехать. Куда угодно, хоть в клинику для наркоманов, только бы подальше от Никиты. Может, подумал, что они поругались. Вспомнили былые разногласия или придумали новые. А может, ему было все равно, вот и не спрашивал. Как бы то ни было, он молча выслушал по телефону Эльзину просьбу, а когда она закончила, сказал:
