Эми вступила в СДО и нашла себе нового дружочка – своего погодка из Брандейса, который, как выяснилось, родом был из Ньюарка и также оказался черным. Лютер Бонд. Какое хорошее имя, подумал Фергусон, когда Эми сообщила его ему по телефону, а как же твой отец, спросил он, отец уже об этом что-нибудь знает? Нет, конечно, ответила Эми, ты смеешься? Не беспокойся, сказал Фергусон, Дан совсем не такой, ему будет все равно. Эми хмыкнула. Не ставь на это, сказал она. И когда же я с ним познакомлюсь? – спросил Фергусон. Когда захочешь, сказала Эми, где угодно, только не на Вудхолл-кресент.
Его дед вернулся из Флориды сильно загоревшим, набрав в районе талии еще с десяток фунтов, и с безумным блеском в глазах, отчего Фергусон поневоле задумался, что за непотребства творил там старик вместе с лотофагами Солнечного штата. Слушать об этом ему вовсе не хотелось, это уж точно, а поскольку дед входил в список родни, которую следовало держать в потемках относительно его романа с Эви, едва Бенджи Адлер вернулся к себе в нью-йоркскую квартиру, их нью-йоркская идиллия завершилась. Западная Пятьдесят восьмая улица теперь была недосягаема, а поскольку квартиры на замену нигде в городе у них не было, единственным решением было махнуть рукой на Нью-Йорк и проводить те дни и ночи в полудоме Эви в Ист-Оранже. Привыкнуть к такому было трудно. Никаких больше пьес, или кино, или ужинов с друзьями, лишь они вдвоем пятьдесят непрерывных часов каждые выходные, но какой еще выбор у них был? Они поговаривали о том, чтобы снять маленькую квартирку-студию где-нибудь в центре города, недорогое местечко, которое вернуло бы им город и можно было бы не зависеть от беспутных дедушек или кого бы то ни было еще, но даже дешевых они себе позволить не могли.
Задержка месячных в декабре, а за ней – кровотечения как по часам, в январе, феврале, марте и апреле. Эви сказала Фергусону, чтоб он не думал об этом чересчур часто, но он подозревал, что сама она думает об этом гораздо чаще, чем чересчур – раз по пятьдесят-шестьдесят на дню, и после четырех месяцев без предохранения, когда ни один сперматозоид не прицепился к яйцеклетке, когда в теле у Эви не пустила корни никакая зигота, бластула или зародыш, она уже начала проявлять признаки раздражения. Фергусон велел ей не беспокоиться, такое частенько происходит не сразу, и, чтобы подчеркнуть свою мысль, упомянул о двух долгих годах, какие потребовались его матери на то, чтобы забеременеть им. Он просто пытался помочь, но мысль об этих двух годах оказалась для Эви непереносима, и она заорала на него в ответ: Ты совсем ума лишился, Арчи? С чего ты взял, что у нас есть эти два года? Да у нас, может, и двух месяцев нет!
Четыре дня спустя она отправилась к своему гинекологу на тщательное обследование органов размножения и сдать анализ крови, который что-то сообщил бы ей и о других частях тела. Когда в четверг пришли результаты, она позвонила Фергусону в Принстон и объявила: Я здорова, как восемнадцатилетняя девчонка.
А потому напрашивался вопрос: Здоров ли девятнадцатилетний Фергусон, как восемнадцатилетний мальчишка?
Не может быть, что дело во мне, сказал он. Это просто невозможно.
Тем не менее Эви убедила его сходить к врачу – просто на всякий случай.
Фергусон перепугался. Мысль о попытках зачать ребенка у Эви в теле, возможно, дурацкая, признал он перед самим собой, деяние безрассудной любви и превратно понимаемой мужской гордости, что может привести к каким угодно никудышным последствиям в конечном счете, но удастся им с Эви или же не удастся завести вместе ребенка – не это теперь его беспокоило. На кону стояла его собственная жизнь – его собственная жизнь и его собственное будущее. С тех самых пор, как был он маленьким мальчиком, с того самого мига, когда его юное мальчишеское «я» постигло таинственный факт, что он – существо переходное, какому суждено вырасти и стать мужчиной, он предполагал, что однажды станет и отцом, что рано или поздно произведет на свет маленьких Фергусонов, которые вырастут и сами станут мужчинами и женщинами, такую грезу он всегда принимал как должное – это будущая реальность, поскольку так мир и устроен: из маленьких людей развиваются большие люди, а те, в свою очередь, приводят в мир еще маленьких людей, и едва настолько взрослеешь, чтобы смочь это делать, – это и делаешь. Даже теперь, усталым от жизни девятнадцатилетним философом и рыцарем неизвестных книг, он продолжал ждать этого с огромным удовольствием.
Никогда дрочка не приносила так мало наслаждения, как в тот день, когда он пришел в кабинет к доктору Бройлеру на окраине Принстона. Пролить семя в дезинфицированную чашечку, а потом скрестить пальцы, чтобы в этой слизи затанцевали вальс миллионы потенциальных младенцев. Сколько пьяных матросов станцует на острие булавки? Сколько булавок нужно, чтобы самому не развалиться на куски?
Медсестра назначила ему повторный визит на следующую неделю.
Когда он явился в назначенный день, доктор Бройлер сказал: Давайте попробуем еще разок, чтоб уже наверняка убедиться, что мы знаем, на что смотрим.
На следующей неделе, когда Фергусон пришел к нему в кабинет уже в третий раз, доктор Бройлер сказал, что такое состояние поражает лишь семь процентов мужского населения, но численность сперматозоидов ниже нормальной может серьезно повредить мужской способности зачать ребенка, иными словами – меньше пятнадцати миллионов сперматозоидов на миллилитр спермы или общим числом менее тридцати девяти миллионов на эякуляцию, а у Фергусона показатели значительно ниже даже этих.
Можно что-нибудь с этим сделать? – спросил Фергусон.
Нет, боюсь, что нет, ответил доктор Бройлер.
Иными словами, я стерилен.
В смысле того, что не сможете произвести на свет детей, – да.
Фергусону пора было уйти, но показалось, что тело его вдруг так отяжелело, и он понимал: со стула ему встать не удастся. Он поднял взгляд и изнуренно улыбнулся доктору Бройлеру, словно бы извиняясь за то, что неспособен сдвинуться с места.
Не беспокойтесь, сказал врач. Во всех прочих отношениях вы в безупречной форме.
Его жизнь едва началась, сказал себе Фергусон, его жизнь еще даже не началась, а самая существенная часть в нем уже мертва.
Падение дома Фергусон.
Никто, ни один другой за ним никогда не последует, никто ни теперь, ни когда бы то ни было еще, до самого скончания времен.
Паденье до ранга примечания в «Книге земной жизни», человек, отныне навеки известный как Последний из Фергусонов.
6.1
Позднее, вернее сказать – год, и два, и три спустя, когда бы Фергусон ни оглядывался и ни думал о том, что произошло между осенью 1966-го и выпуском Эми в начале июня 1968-го, в воспоминаниях его главенствовали несколько событий, отчетливо выделялись, несмотря на прошедшее время, а вот множество других, если не большинство, стерлось до теней: ментальная живопись, составленная из нескольких областей, омытых сильным, проясняющим светом, а другие области скрыты матовостью, бесформенные фигуры, стоящие в мрачных бурых углах холста, а там и сям – кляксы чернейшего ничто, зачерненная тьма черного общежитского лифта.
