Трое других, деливших с ними блок, – к примеру, их соученики Мелани, Фред и Стю в первый год, Алиса, Алекс и Фред во второй, – в истории не играли никакой роли. Они приходили и уходили, читали свои учебники и готовили себе еду, спали у себя в постелях и здоровались, когда выскакивали поутру из ванной, но Фергусон едва их замечал и с трудом изо дня в день припоминал их лица. Или наводившая ужас двухлетняя программа по естественным наукам, которую он наконец взял себе на втором году обучения – записался на курс, издевательски называемый «Физика для поэтов», и пропускал почти все занятия, а потом в безумной спешке одних выходных написал липовую лабораторную с помощью одной подруги Эми, математички из Барнарда, – совершенно не важное предприятие. Даже его решение не входить в правление «Спектатора» имело не слишком много веса в повествовании. Вопрос стоял о потраченном времени, не более того, отсутствие интереса тут ни при чем, но Фридман, Мальхаус, Бранч и прочие тратили на газету по пятьдесят-шестьдесят часов в неделю, а это больше, чем желал тратить на нее Фергусон. Ни у одного члена правления не было подруги – на любовь не хватало времени. Ни один из них не писал и не переводил стихов – нет времени на литературу. Никто из них с успехом не справлялся с учебными заданиями – на учебу нет времени. Фергусон уже решил не бросать журналистику после выпуска из колледжа, но теперь ему нужны были Эми, его поэты и его семинары по Монтеню и Мильтону, поэтому он пошел на компромисс – остался в газете репортером и ассоциированным членом правления, все эти годы много писал в газету и раз в неделю служил ночным выпускающим редактором: для этого нужно было приходить в редакцию в Феррис-Бут-Холле и сочинять заголовки к статьям, которые напечатают в завтрашнем утреннем выпуске, готовые статьи относить на четвертый этаж наборщику Анджело, забирать готовые столбцы, выклеивать макет номера, а затем около двух часов ночи гнать на такси в Бруклин, чтобы отдать макет в типографию, которая печатала двадцать тысяч экземпляров, а те в разгар утра доставят в студенческий городок Колумбии. Участвовать в этом процессе Фергусону нравилось, но ни это, ни его решение не входить в правление, по большому счету, ничего не значили.
А считалось же вот что: в те годы умерли оба его прародителя, дедушка – в декабре 1966-го (сердечный приступ), а бабушка – в декабре 1967-го (инсульт).
Также считалась Шестидневная война (июнь 1967-го), но она началась и закончилась слишком быстро, чтобы уж как-то сильно считаться, зато расовые беспорядки, разразившиеся в Ньюарке на следующий месяц и продлившиеся дольше войны на Ближнем Востоке, изменили все навсегда. Вот его родители празднуют победу крохотных, доблестных евреев над своими циклопическими врагами, а через минуту магазин Сэма Бронштейна на Спрингфильд-авеню уже громят и грабят, а родители Фергусона складывают палатку и сбегают в пустыню – уезжают не просто из Ньюарка, не просто оставляют за спиной Нью-Джерси, а к концу года оказываются аж в южной Флориде.
Еще одно пятно света на холсте: апрель 1968-го и взрыв в Колумбии, революция в Колумбии, восемь дней, которые потрясли мир.
Весь остальной свет на картине омывал только Эми. Тьма над ней и под ней, тьма за ней, тьма по обеим сторонам от нее, но вот сама Эми окутана светом, светом до того сильным, что она в нем почти невидима.
Осень 1966-го. Сходив на полдюжины собраний СДО, приняв участие в трехдневной голодовке на ступенях Библиотеки Лоу в начале ноября в знак протеста против убийств во Вьетнаме, попытавшись донести свои доводы во множестве бесед с соратниками в Вест-Энде, «Венгерской кондитерской» и «Колледж-Инне», Эми постепенно начинала разочаровываться. Они меня не слушают, сказала она Фергусону, когда они вдвоем однажды ночью чистили зубы перед тем, как отправиться спать. Я встаю выступить, а они все смотрят в пол – или перебивают и не дают мне договорить, или дают закончить, а после ничего сами не говорят, а потом, минут через пятнадцать, какой-нибудь парень встает и произносит почти в точности то же самое, что я только что сказала, иногда теми же словами даже, и все аплодируют. Они хамье, Арчи.
Все?
Нет, не все. Мои друзья из НКВ нормальные, хотя жалко, что они меня не поддерживают сильнее, а вот те, кто из фракции ПР, – несносны. Особенно Майк Лоуб, вожак этой стаи. Постоянно обрывает меня, перебивает криками, оскорбляет. Он считает, что женщины в движении должны готовить мужчинам кофе или раздавать листовки дождливыми днями, а во всех прочих случаях нам следует держать рот на замке.
Майк Лоуб. Он ходил на пару занятий со мной. Еще один парнишка из предместий Джерси, как ни жаль мне это признавать. Из тех самозваных гениев, у кого есть ответ на все. Мистер Точняк в клетчатой рубашке лесоруба. Зануда.
Самое смешное, что он ходил в ту же среднюю школу, что и Марк Рудд. А теперь они снова вместе в СДО и еле-еле друг с другом разговаривают.
Потому что Марк идеалист, а Майк – фанатик.
Он считает, что революция случится в следующие пять дет.
Это вряд ли.
Беда в том, что мужчин больше, чем женщин, раз в двенадцать. Нас слишком мало, и нас легко скидывать со счетов.
Так а чего не отколоться и не образовать свою группу?
В смысле – бросить СДО?
Не надо ничего бросать. Просто перестань ходить на собрания.
И?
И сделаешься первым президентом Женщин Барнарда за мир и справедливость.
Ну и мысль.
Тебе не нравится?
Мы окажемся маргинализованы. Большие вопросы – это сплошь вопросы университетской жизни, национальные вопросы, мировые, и двадцать девчонок без лифчиков, которые станут ходить на демонстрации с антивоенными плакатами, на их решение сильно не повлияют.
А если вас будет сотня?
Столько у нас нет. Нам просто не хватает людей, чтоб нас заметили. Хорошо это или плохо, но, мне кажется, я в тупике.
Декабрь 1966-го. Деда Фергусона сердечный приступ не только прикончил неожиданно (его кардиограммы были стабильны много лет, кровяное давление нормальное), но сама манера его кончины стала позором для всех в семье, стыдобища. Не то чтоб жена его или дочери, зятья или внук не знали о его тяге гоняться за юбками, о его давней зачарованности внебрачными острыми ощущениями, но никто из них и не подозревал, что семидесятитрехлетний Бенджи Адлер зайдет так далеко, чтобы снять квартиру для женщины в два с лишним раза младше и содержать ее как свою постоянную любовницу на полной ставке. Диди Бриант было всего тридцать четыре. В 1962 году ее наняли секретаршей в «Герш, Адлер и Померанц», и после того, как она проработала в компании восемь месяцев, дед Фергусона решил, что любит ее, решил, что, сколько бы это ни стоило, он должен ею владеть, и когда милая, изгибистая уроженка Небраски Диди Бриант сообщила ему, что готова отдаться в обладание, в стоимость вошли ежемесячная арендная плата за двухкомнатную квартиру на Восточной Шестьдесят третьей улице между Лексингтон и Парк, шестнадцать пар туфель, двадцать семь платьев, шесть пальто, один браслет с брильянтами, один золотой браслет, одно жемчужное ожерелье, восемь пар сережек и один норковый палантин. Роман длился около трех лет (вполне счастливо, по словам Диди Бриант), а затем, морозным днем в начале декабря, в тот час, когда дед Фергусона предположительно работал у себя в конторе на Западной Пятьдесят седьмой улице, он дошел до жилища Диди на Восточной Шестьдесят третьей, забрался к ней в постель, и тут-то его и сразил обширный инфаркт миокарда – прикончил его, как раз когда он извергал семя в последний раз за свою полную событий, неряшливо организованную, преимущественно приятную жизнь. La petite mort и la grande mort с интервалом в десять секунд – кончить и скончаться всего за три коротких вздоха.
