– Но если мы полетим во все четыре стороны, куда ж мы прилетим? Неужто нету карты?
– Только та, что у тебя в крови.
– Но, – воскликнул Ахмед, – о, Бог Сумбура, куда мы направляемся?
– В Позавчезавтра!
– Позавчезавтра?
– То, что некогда было, и то, что будет! Запертые в твоем сердце воспоминания о потерянном времени. Призраки, замурованные в прошлом, которым суждено пробудиться в будущем.
– В каком году? – воскликнул Ахмед, летя вверх тормашками.
– В каком угодно. Не существует никаких годов. Люди придумали годы, чтобы вести отсчет. Не спрашивай, в каком году.
– Тогда в какой день и час? – Ахмед почувствовал, как слова слетают с его уст.
– Часовой механизм делает вид, будто он – Время. Есть только солнца восход и закат. Нет месяцев, часов, недель. Мы движемся в пространстве, только и всего.
– Навстречу тому, что некогда было? Навстречу тому, что однажды будет?
– Вот умница. Это, в сущности, и есть Время. Прошлое мы пытаемся вспомнить или будущее, невозможное и невиданное!
– Значит, мы движемся в обоих направлениях?
– Именно! Так мы и движемся. Смотри же!
Ахмед взглянул вниз и увидел:
Бескрайнее море песка простиралось гребень за гребнем, катилось волнами, разливалось белизной. Камни и галечник высыпались миллион лет назад из морских закромов до того, как море отступило, оставив после себя необъятную пустыню и людей, разбивающих шатры, погоняющих верблюдов, возводящих городские стены. Но сейчас царила неподвижность. Великое покрывало безмолвных дюн и песчаные наносы тут и там словно скрывали тулова и члены погребенных богов. То тут, то там еле виднелось скрытое под маской лицо древнего почитателя круговорота звезд. Веял ветер, незримые годы просачивались, как тончайшая пелена песчаной бури. Здесь нос проклюнется. Вот челюсть скоро задрожит. Уста заговорят, хоть и забиты пылью. А под очередным барханом лоб крутой, заблудившийся в собственном прошлом, обезумев от молчания.
– О, – изумился Ахмед, беспорядочно размахивая руками и барахтаясь в воздухе. – Что там погребено? Город, давно вымерший или еще не родившийся, дожидающийся появления на свет?
– И то, и другое!
– Как такое возможно? – Ахмед провалился в воздушную яму, потом всплыл, восклицая: – Каким образом?
– Один – потерянная память. Другой – воспоминание о будущем. Это называется «мечтой». Воспоминание восстанавливает прошлое. Воображение строит будущее. Один град умещается в другом. Жизнь кроется в смерти. Наше будущее восстает из могилы. Два города. Один призрачен, ибо он исчез. Другой призрачен, ибо он покоится в животворной могиле промеж ушей того, кто спит. Прошлое существует, потому что некогда оно было настоящим. Будущее существует, ибо нам нужно, чтобы оно стало настоящим. Взгляни на эту расплывчатую картину. Скажи мне, что утрачено, а что еще не найдено? Что осталось позади, а что – в далеком будущем? Разве они не близнецы? Разве будущее не есть зеркальное отображение прошлого, которое мучительно хочет родиться? Молчи. Свидетельствуй. Потом скажи!
Ахмед парил и наблюдал, присматривался и моргал, пристально разглядывал пустыню, залитую восходом солнца тыщу лет тому назад или – закатом в год, для которого еще не напечатан календарь. И молвил:
– Я ощущаю… множество мужчин и женщин, пропавших под песками, приходящих и уходящих со своими сыновьями и дочерьми. Я ощущаю гигантские камни. Значит, это кладбище из катакомб, гробниц среди высохшего моря? Катакомбы, гробницы, мумии, смерть! – закричал Ахмед, обложенный льдом, утопающий в студеных ветрах. – Смерть!
– Нет! – возопил Гонн, протягивая руки, чтобы подхватить мальчика. – Подвалы. Библиотечные хранилища, которым суждено заполниться идеями, фантазиями, невозможным будущим, претворенным в жизнь!
– Смерть! – кричал Ахмед. Затем, глядя на убегающие вдаль пески, где брели недосягаемые животные, все удаляясь от него. – Отец!
– Не зовите отцов, – сказал Гонн. – А взывайте к себе, если хотите спастись.
– Смерть! – И Ахмед со скорбным возгласом упал.
Сморщенный, обмякший, сдутый, как большой продырявленный аэростат, он стремительно упал, а с ним, стеная, и Гонн низвергся в дюны. Там, где он упал, словно мощный метеор, только кратер курящейся пыли указывал на место его крушения, но Ахмед не погряз в дюнах, а растянулся, ошеломленный, и поднялся на ноги под пустым небом перед вереницей залитых лунным светом пустынных дюн.
– Гонн! – позвал он.
Ни звука.
– Гонн! – пролепетал он.
Молчание.
Песчинки с шелестом засосало в воронку у его щеки.
– Видишь, – раздался глухой шепот. – Что? – произнес потерянный голос. – Ты… – Песок провалился под собственным весом. – …натворил? – Угасая: – Я умираю. Ты… меня… сгубил…
– Нет! – Ахмед схватился за воронку в песке. – Вернись, Гонн. Ты мне нужен!
– Нет… – донесся голос из-под толщи песка, – не я…
Ахмед принялся отчаянно копать и шарить, но откапывал лишь песок и воздух.
– Гонн, где ты? Вставай!
– Твой отец тянет меня на дно.
– Он не может. Он не должен!
– Он – твое прошлое. Ты должен стать своим будущим. Отпусти его. Оторви его от моих рук-ног, моего сердца, от моей головы!
– Но как? Как??!! – Ахмед зарылся глубже. Ничего. Опять ничего.
– Отведи взгляд. Не смотри с тоской на горизонты, на которых звери, вросшие в землю. Пляши на моей могиле.
– Что?
– Пляши. Довольно слез, не то я утону и буду отдан на заклание. Я почти погиб. Пляши.
Вытерев глаза и не глядя на горизонт, за которым обитал его отец, обреченный на забвение, Ахмед заплясал.
Под холодной дюной поздней ночью он ощутил содрогание, мощное возмущение, словно забилось сердце бога.
И он продолжил пляску.
– Пой… – повелел громоподобный шепот.
И Ахмед не только заплясал, разметая песок во все стороны, но и запел, как с самого высоченного минарета в великой земле, и большое сердце, упрятанное в недрах, увеличилось и забилось, оживая.
И если на миг Ахмед поднимал глаза, чтобы обшарить местность, готовясь вскрикнуть, то исполинское сердце слабело и песок смерзался, поэтому он не сводил глаз со своих мелькающих ступней, которые будоражили невидимое сердце, а он тем временем неистово горланил слова любви, дабы вытащить Гонна из могилы, оживить, растормошить, продлить ему жизнь.
– Да! – раздался могучий шепот, погребенный голос. – О да, отпрыск моего сердца, моей жизни, тот, кто отплясывает, чтоб разбудить огонь, чтобы не знать преград ни на земле, ни в небе. Пляши, распевай, выкаблучивай!
