Ахмед взглянул на него, и действительно!
Великий Гонн, словно сгорая в незримом пламени, размахивал руками и ногами, которые истончились до костей и костного мозга. Там, где грудь выпирала балконом, теперь торчали ребра. Подбородок заострился, как меч, нос – бритва, губы – восковая ухмылка поверх предсмертного оскала.
– О, великий Гонн, остановись! – взмолился Ахмед.
– Я – кладбищенский бог. Мне помогут лишь живая плоть и кровь да мечты человека. Я, кит, превратился в карпа, в мелкую рыбешку. Кто меня спасет?
– Гонн, о, Гонн! – Мальчик мучительно подыскивал слова. – Я!
– Ты?! – вскричал Гонн. – Ты хорошо усвоил первый урок?
– Да! – завопил Ахмед.
И тут лицо Гонна залилось румянцем, пунцовыми огоньками, сморщивание прекратилось, его кости, ребра обтянула омоложенная кожа.
– Как ты решился!
– Ведь я один-единственный бодрствую! Ты видишь кого-нибудь еще? Я здесь, Гонн, но они ведать не ведают, что я есть! О, разрази, испепели глупцов, Гонн!
И Гонн стал еще весомее. Его уста сомкнулись, сокрыв зубы. Его запавшие глаза засияли под налитыми веками.
– Так ты хочешь стать божеством, подобно Гонну, быть преданным забвению и, возможно, раньше срока умереть?
– Почему бы нет?
– Отважный мальчик!
– Нет, всего лишь безумный!
– В безумии – отвага! Твое безумие – пища. Откорми меня!
Мальчик схватил Гонна за руку. Гонн – воздушный шар – стал подниматься.
Ахмед глазел на свою руку, зажатую в кулаке недужного, но выздоравливающего божества.
– Получилось!
– Да! – хохотнул Гонн. – Молитва возводит в воздухе могучую твердыню!
– Я никогда не молюсь!
– Еще как молишься! Ты, возносящий завтрашние молитвы!
Ахмед пристально вглядывался в гнетущие дюны и засыпанные развалины.
– Научи меня еще, Гонн, летать выше, дольше и быстрее, чтобы…
– Чтобы?
– Я мог летать над этими руинами и городами и кричать.
– Чтобы пробудить мертвых?
– Ведь кто-то же должен услышать? Кто-то же проснется? Если я буду кричать без устали.
– Всю жизнь кричать? А что ты им скажешь?
– Смотрите, как высоко! Как здорово! Как радостно! Попробуйте и вы!
– Чем в песне меньше изысков, тем лучше. Ты только что такую спел. Отныне ты – Гонн маленький, готовься стать сыном Гонна и всемогущим божеством.
– Я хочу всего лишь, чтобы наш мир стал всемогущим!
– Бескорыстие – ты заслужил еще одно тысячелетие в Раю.
– Надо не Рая! Мне надо, чтобы люди повылезали из постелей. И я хочу остаться навсегда с тобою рядом, Гонн!
– Нет! Теперь, когда у Гонна появился сын, Гонн должен вкусить Времени. Отведи меня туда, где ты плачем оживил меня. Захорони меня. На этот раз со слезами счастья.
– О, Гонн, не умирай!
– А, – засмеялся бог. – Я не умру! В миг своего рождения, дитя мое, разве ты не знал, что твое чело отмечено моей печатью?
– Здесь? – Ахмед прикоснулся ко лбу.
– Огромный отпечаток моего большого пальца прячется в лабиринте твоего подсознания. То, кем ты можешь быть! Сей отпечаток и есть твоя грядущая жизнь, мечта, деяния, если ты будешь действовать. Но в час рождения большой отпечаток исчез, погрузился в твое чело и будет незримым…
– Если только…
– Если только не станешь искать его всю жизнь в зеркалах, вглядываться пристально, чтобы высмотреть свое истинное «я» и стать существом, рожденным на земле, чтобы состояться.
– А что, если я не найду печать на своем челе?
– Тебе лишь нужно каждый день искать, чтобы распознать одну черточку. В сумерках – еще одну черточку, и так до тех пор, пока однажды не взглянешь в зеркало и в нем узреешь всё целиком. Достаточно ли места у тебя на лбу? Чтобы разместить мое туловище, руки, ноги, голову и громогласный рот в черепе? Даешь мне разрешение спрятаться?
– О, Гонн, – засмеялся мальчик, – добро пожаловать!
– Раз так, сынок, укрой меня, чтобы я мог жить за твоими глазами. И несколько ускоренных уроков напоследок. Итак!
Рука об руку в облаках и небесах они с Гонном тенью летели над кладбищами городов и улицами праха, и он одаривал мальчика плотью и мощными, хоть и незримыми крылами, и Ахмед кричал исчезающим внизу поселениям:
– Я вернусь! Я вам не дам покоя!
И так они летели до тех пор, пока, усталые, не приземлились в кратер вулкана, откуда Гонн вознесся, чтобы затмить собою небо.
– Солнце садится, дитя мое. Ты найдешь свой караван еще до заката.
– Но я же заблудился!
– Однажды, да. Несколько часов тому назад. Но взлети повыше, оглянись вокруг – и ты найдешь его.
– Я не могу тебя здесь бросить, – скорбел мальчик.
– Возвращайся через много-много лет, когда ты, возмужав, откроешь свойства воздуха и будешь плавать в облаках, передвигаясь по свету с места на место в своей собственной Машине Забвения. И откопай меня, найди золотую личину великого Гонна, как сегодня на рассвете, и приладь мой лик, как щит к борту своего молниеносного болида, и мы еще полетаем. Договорились, Ахмед?
– Договорились!
– Теперь пролей свою слезу, смочи песок, чтобы я в него смог плавно погрузиться.
И напоследок Ахмед дал волю слезам, которые сделали свое дело.
И Гонн с великанским хохотом, подмигивая обоими золотыми глазищами, стал все глубже погружаться, словно огромный штырь, вбиваемый последним ударом света, пока не исчезли его влажные глаза, лоб, растрепанные ветром волосы, и песок осел, погоняемый сумеречным вихрем.
Ахмед вытер глаза, разглядывая небо.
– Уже забыл.
– Нет, – донесся шепот из песка, – сначала левую.
Ахмед поднял левую руку.
– Теперь правую.
Ахмед поднял правую руку.
– А теперь левой-правой, правой-левой, вверх-вниз, вниз-вверх, левой, правой. Так держать! Ааах!
И Ахмед взлетел.
И, сделав выдох, Ахмед устремился сквозь просторы пустыни, чтобы мягко приземлиться там, где уснул караван с верблюдами, где от горя из-за пропавшего сына отец, не находя себе места, выбежал из шатра и изумленно столкнулся с ним, не признав в темноте, а признав, рухнул на колени и сдавил в своих объятиях со слезами, славя Бога Единого.
– Сын мой, о, сынок, где ты пропадал?
