– Анфиса, – наконец произнесла она, – тут
что-то не так.
– Ты о чем?
– О комнате. Что хочешь говори, а это все-таки странно…
И крюк в придачу…
– Ты же слышала, Сергей говорит, что на такие крюки
люльки вешали.
– Много твой Сергей понимает.
– Он не мой.
– Тем более. Не поверишь, этот крюк у меня перед
глазами так и стоит.
– Ромка приедет, попросим его выдернуть.
– Дом на отшибе… ты заметила, как мрачно он выглядит?
– Не выдумывай, нормально он выглядит…
– Это ты сейчас из вредности говоришь. Огромный дом, и
по ночам тут кто-то ходит.
– Вот это глупости.
– Нет, не глупости. Я видела… и слышала. А если сегодня
опять пойдет?
– Если ты начнешь себя запугивать, пойдут и даже
побегут.
– А ты что, нисколечко не боишься? – шмыгнула
носом Женька.
– Скажи на милость, чего я должна бояться? И ты не
смей. Мы же решили…
– Да помню я, помню, – отмахнулась Женька. –
Ну, что, заглянем еще раз к художнику?
Подходя к дому Лаврушина, мы еще издали услышали могучий
бас, который виртуозно выводил:
– «Есть на Волге утес…»
– Шаляпин, – хмыкнула подруга. – Знаешь,
Анфиса, я думаю, для благого дела и соврать не грех.
– Это ты о чем?
– Скажу-ка я дяде, что статейку о нем хочу забацать.
Кстати, в самом деле могу. Не статейку, так заметку. Дядьке приятно, и нам на
пользу. Подобреет, глядишь, разговорится.
В этот момент мы проходили мимо дома, где утром нас облаяла
собака. В окне мелькнул силуэт, и вслед за этим кто-то быстро задернул
занавеску, белую в кружевах.
– У меня такое чувство, что за нами наблюдают, –
буркнула я и тут же пожалела о своих словах. Женька сразу же насторожилась.
– Кто?
– Помнишь, утром девушка в палисаднике с цветами
возилась? А сейчас она стояла у окна.
– Ну и что?
– Не знаю. Деревенские обычно любопытные, – пошла
я на попятный.
Мы наконец оказались возле калитки дома художника, и Женька
громко позвала:
– Олег Евгеньевич!
Бас смолк, а на тропинке, идущей от двора, показался мужчина
лет пятидесяти, в косоворотке, широких брюках, выпачканных побелкой, и кепке,
надетой козырьком назад. Он был невысок, узкоплеч, с простым круглым лицом и
носом-пуговкой. Трудно было представить, что это он пел минуту назад,
обладатели мощного баса представлялись мне толстяками с широкой грудью и
непременно с бородой.
– Ох, какие девушки красивые, – зарокотал он, и
мне стало ясно: свои взгляды придется пересматривать. Мы поздоровались, и он
открыл калитку. – Чему обязан таким счастьем? – спросил хозяин с
улыбкой.
– Вы господин Лаврушин? – задала Женька вопрос и
кокетливо улыбнулась.
– Товарищ. Все люди братья или, на худой конец,
товарищи. Господ я не жалую.
– Да мы тоже не во дворцах росли, – хихикнула
подруга, протянула руку и представилась: – Евгения Петровна, можно Женя. Я
журналист. – Она достала удостоверение и сунула Лаврушину под нос, а я
оценила ее предусмотрительность. – Хочу написать о вашем творчестве, если
не возражаете.
– Чего ж мне возражать? Пишите на здоровье.
Прошу, – он распахнул калитку пошире, пропуская нас вперед.
– Это Анфиса, – опомнилась Женька.
– Имя красивое, а девушка еще лучше, – весело
заявил Лаврушин. – Не замужем?
– Замужем.
– Жаль. Впрочем, я в том смысле… – Тут он прикусил
язык, потому что появилась его супруга. – Кошка, люди интересуются моим
творчеством, – поспешно сообщил он. – Организуй-ка нам чаю.
Супруга посмотрела на нас с недоверием.
– Так это они с утра были, – сказала она
неуверенно. – Я тебе рассказывала. Болтали какую-то чушь…
– Возникло недоразумение, – затараторила
Женька. – Дело в том, что о вас мы узнали от одной девушки, которая…
– Вы проходите, – перебил ее художник. –
Сейчас во всем разберемся. Вот здесь моя мастерская… – обходя мотоцикл,
прикрытый брезентом, сказал он.
Мастерскую он устроил в бывшем дворе. Часть крыши сняли и на
это место вставили рамы, получилось что-то вроде мансардных окон, ворота были
распахнуты настежь, так что света оказалось в избытке. Здесь царил творческий
беспорядок: подрамники свалены в углу, на двух столах тюбики с краской, кисти,
банки с какой-то вонючей жидкостью, стены увешаны картинами без рам. Все те же
ядреные подсолнухи, церковь на пригорке. Но одна картина меня заинтересовала,
на ней были изображены две старушки возле колодца. Эта незамысловатая сценка
тронула чуть ли не до слез, с такой любовью были выписаны морщинистые лица, с
живыми, чуть насмешливыми глазами, точно бабульки знали некий секрет жизни,
неведомый нам.
Заметив, что меня заинтересовала картина, Лаврушин подошел
и, кивнув на нее, сказал:
– Это мой сын писал. Мне портреты не даются, а у него
талант. Вот только он его в землю зарывает. В бизнесмены подался, говорит,
некогда ему ждать признания, хочет сейчас пожить как человек. Дурак, прости
господи. Сидит в своем офисе с утра до ночи, а жизнь – она здесь. Вот в этой
деревне, в этих людях…
Из дома появилась жена Лаврушина с подносом в руках.
Художник освободил часть стола, сдвинув все, что там стояло, небрежным жестом,
и хозяйка пристроила поднос. Откуда-то появились стулья, залитые краской,
правда, подсохшей. Садились мы на них с опаской, но не выпачкались.
– Не возражаете, если я буду записывать наш
разговор? – деловито спросила Женька, достав из кармана мобильный.
Лаврушин откашлялся и выжидающе на нас уставился, сразу став
серьезным. Женька включила диктофон.
– Расскажите в нескольких словах о себе.
Несколько слов растянулись на полчаса, что Лаврушина отнюдь
не смутило. Женьку тоже, хоть она и знала, что большая часть рассказа осталась
незаписанной. Супруга Лаврушина, понаблюдав за нами немного и, видно,
успокоившись, отправилась в сад. Женька задала еще несколько вопросов, на
которые Лаврушин пространно ответил. Я начала томиться и пихать Женьку под
столом ногой. Наконец она сказала:
