Изабелла удивилась, когда поняла, что дошла до Темзы, потому что не шла специально в сторону реки. А еще больше удивилась, когда увидела, что мост, пересекающий реку, вовсе не Вандсуортский мост. На мгновение она запуталась, пока не увидела знакомый книжный магазин, обычно располагавшийся на Патни-Хай-стрит, а это означало, что перед ней Патни-бридж, по которому машины, велосипедисты и прохожие двигались в сторону «Парсонс-Грин»
[218] на северной стороне реки.
Она уже не могла остановиться, ибо знала, что если это произойдет, то опасность будет такой же огромной, как и желание. Поэтому пошла в сторону моста и притормозила лишь тогда, когда заметила, что подошла к церкви и поняла, что дальше идти просто не может, потому что совершенно измучилась за день.
На табличке на двери висело расписание служб. Сейчас было время вечерней. Изабелле надо было выбрать из двух вариантов: или напиться, или помолиться. Она знала, что Бог не поможет ей в ее нынешнем физическом состоянии. Но выбирать было практически не из чего, и суперинтендант ухватилась за соломинку, какой ей представлялась вечерняя служба.
Когда она вошла, служба уже началась. В церкви было очень мало людей. В дни торжества секуляризма
[219] люди посещают церковь только в Рождество, на Пасху, во время венчаний и отпеваний. Изабеллу заинтересовало, не испытывают ли священники по этому поводу уныния. Она знала, что ее это не миновало бы.
Ардери подошла к церковной скамье и села. Остальные стояли на коленях, и Изабелле пришло в голову, что она, должно быть, выглядит очень странно, поскольку была в церкви в последний раз, когда крестили ее близнецов. Суперинтендант смутно услышала, как священник выпевает какую-то молитву:
«…как потерянные овцы. Мы слишком часто следовали за собственными желаниями; мы слишком часто нарушали законы Божии; мы бросили то, что должны были выполнить; и теперь…»
Изабелла заткнула уши. Она не будет слушать это. Бога нет. Вообще ничего нет. Лишь пустота вселенной, в которой плавают люди, пытаясь найти место, где в одиночестве нет ничего страшного, потому что смерть означает одиночество, а они все двигаются навстречу смерти, и поэтому «мы делали вещи, которые не должны были делать». Изабелла зажмурила глаза и поднесла кулак ко рту. Потом раздалось «Боже, прости тех, кто покаялся в своих прегрешениях». Она не хотела этого слушать, потому что не могла слышать.
Ардери открыла глаза, и ей показалось, что священник в своих одеяниях смотрит прямо ей в душу. Это было невозможно, потому что она сидела далеко от него, но Изабелла чувствовала, как его взгляд прожигает ее, и вот это уже не он, а кто же? – Бог, или ее совесть, или ее вина…
Она взяла одну из сделанных вручную подушек со скамьи, стоявшей перед ней, и опустила ее на пол. Молитва продолжалась, слова стремились чему-то научить ее. Но ей не нужно было учиться, хотя, очевидно, только это ей и могли предложить.
Какое-то мгновение суперинтендант колебалась, а потом сползла со скамьи. Сейчас никто уже не стоял на коленях, но это не имело значения. Ей было необходимо стать на колени, потому что если она этого не сделает, то быстро уйдет из церкви и так же быстро найдет выпивку. Ей больше ничего не оставалось. Если и есть какое-то спасение, то она сама должна стать его источником.
Но эти люди, эта небольшая группа, молившаяся вместе со священником, так не думали. Они верили во что-то совершенно другое. И Изабелла тоже хотела во что-то поверить, потому что верить в себя уже не было сил.
– Пожалуйста, пожалуйста, ну пожалуйста, – прошептала она и после третьего «пожалуйста» разрыдалась.
Май, 22-е
Ладлоу, Шропшир
Первым позвонил помощник комиссара полиции, и Линли не стал дожидаться, пока телефон переключится на голосовую почту. Поздоровался Хильер словами: «Ну и что вы, черт возьми, сделали за эти шесть дней?» Томас решил не напоминать ему, что прошло только пять дней, или максимум пять с половиной, поскольку почти целый день у них заняла поездка до Шропшира и разборки в Вестмерсийском управлении полиции. Но он так и не успел сформулировать хоть какой-то ответ, потому что Хильер продолжил:
– Мне звонил Квентин Уокер – справлялся о последних новостях. Он начинает наезжать на Хоум-офис
[220], хотя одному богу известно, с чего он взял, что этот министр сможет развернуть работу в нужном направлении, что бы это ни значило. Итак, что же вы с этой наводящей на всех ужас сержантом Хейверс смогли выяснить?
Линли представил себе, как и без того апоплексическое лицо помощника комиссара при этих словах наливается кровью. То, что этот человек находится в жутком стрессе, было совершенно очевидно. А вот то, что его еще не хватил удар, было настоящим чудом.
– Мы сужаем круг, сэр, – ответил инспектор.
– Черт побери, и что это должно означать?
– Нам кажется, что ПОП из Ладлоу пытается кое-кого водить за нос.
– Что делает?
Линли не хотел распространяться на эту тему из боязни, что у Хильера может случиться кровоизлияние в мозг. Поэтому он сказал только:
– Мы еще не дошли до допросов, сэр. Но сегодня мы еще раз посетим место преступления и встретимся с судмедэкспертом.
– То есть эта смерть подозрительна? Мне что, сказать об этом Уокеру?
– Да, я этого не исключаю.
– И что, черт вас побери, значит это ваше «я этого не исключаю»?
– Полагаю, это значит, что если имеется такая возможность, члену Парламента говорить об этом не стоит.
– Значит ли этот ваш духоподъемный совет, что, услышав информацию о «подозрительной смерти», Клайв Дрюитт отложит в сторону чековую книжку и отзовет своих адвокатов?
– Мне кажется, что сейчас это может привести к прямо противоположному результату.
– А вы знаете, что мне остается в таком случае? Мне остается только сказать: «Они движутся в правильном направлении, и я буду на связи…»
– Боюсь, что все складывается именно так.
– Боже… Я уже жалею, что позвонил вам.
С этими словами Хильер отключился. По номеру на экране инспектор понял, что помощник комиссара звонил со своего мобильного, и это, к сожалению, лишило его шанса грохнуть трубкой по аппарату, что ему, вне всякого сомнения, хотелось сделать.
Линли только закончил бриться, как раздался второй звонок. Он уже перестал ждать звонка от Дейдры, поэтому к вызову Нкаты отнесся совершенно спокойно.
– Чист, как новорожденный младенец, – было первое, что тот произнес в трубку.
