Она орала про то, что я – маленький урод, что я больной, мерзкий педик, чтобы я убирался из ее дома и чтобы я никогда к ней не подходил за километр, что если я еще не вырос, то не фиг тогда подходить к приличным девушкам.
Она много чего орала отвратительного. Мне было все равно.
Я почему-то видел тонущего рыжего таракана, и он закрывал от меня весь мир, как будто ограждал меня от этого мира.
Евсеева схватила подушку и начала лупить меня ею.
– Пошел вон, козел! Пошел вон! – орала она. – Ты – первый мужик, который увидел меня такую… А ты… А ты…Педик! Скотина! Урод! Больной! Козел! Пошел вон!
Она больно меня била. Я даже не думал, что подушкой можно бить так больно.
Сил не было ни на что. Еще водка эта… Таракан…
В общем, я сидел и ждал, пока Евсеева прекратит.
Наконец, она устала, упала на кровать и закрылась одеялом.
Я поднялся.
Долго не мог найти в полумраке одежду.
Наконец, оделся кое-как.
Оглянулся на Ирку.
Она рыдала. Не плакала, а именно рыдала, как человек, переживший огромное горе.
Я сделал к ней шаг.
Она тут же закричала:
– Ты больной! Больной! Ты все испортил! Водку не надо было пить, слабак! Пошел вон, козел! Исчезни!
Я выскочил на улицу и первое, что сделал, – выкинул из кармана оставшиеся презервативы.
«Как же я теперь ее увижу? – думал я. – Мы же увидимся завтра в классе? Как же… И как же теперь жить после всего? Как же теперь жить?»
Нет, я, конечно, не так складно думал. По сути – так. Мысли копошились в голове и совсем не хотели думаться ясно.
Я медленно брел через ее двор, совершенно не понимая, куда мне теперь идти.
Видеть никого не хотелось. Даже Лягу. Мне было стыдно и перед ней. Я понимал, что это бред, конечно. Но стыдно было все равно.
В голове билась одна мысль, которую очень не хотелось формулировать, потому что она была ужасной.
Но она формулировалась все равно. Сама по себе.
«Как же после такого позора можно жить? Если я не умею быть мужчиной, то как же всё? Зачем?»
Очень хотелось выпить.
Найти бутылку – это было какое-никакое, а все-таки занятие. Оно хоть немного, но отвлекало.
И я решил пойти в тот же магазин. Я понимал, что за тысячу рублей я там куплю бутылку.
Денег было не жалко. Уже ничего было не жалко.
Жалко было только себя.
_______________________________________________
Любовь – это счастье. Вот и все. Все остальные мои – и не мои – определения этого слова от лукавого.
Любовь – это когда ты ничего не хочешь менять в своей жизни. Вот есть у тебя жизнь, и она – данность. Какая есть. Однако жизнь эта – она прямо твоя-твоя. Совсем твоя. Поэтому менять ее нет необходимости.
А всего и делов-то было, как говорится… Отказаться от ненужного, чтобы остаться с необходимым.
Ну почему мы все так любим суету? Почему нам так нравится лишнее, суетливое, привычное? Только потому, что оно привычное? Почему нам так не хочется размышлять над своей жизнью? Над чем угодно – пожалуйста, а над жизнью своей – нет.
Только что мы говорили про это с Ирмой.
Ирма – красивая женщина, с которой можно разговаривать. В сущности, это идеал: красивая женщина, с которой не скучно поговорить.
И Ирма сказала:
– Люди очень любят себя, понимаешь? Привычка – это их суть. Поэтому они так любят свои привычки и совсем не хотят их менять. Зачем же менять себя, если ты хороший?
Вот как разговаривает Ирма. Поэтому с ней интересно.
– А ты тоже любишь свои привычки? – спросил я.
Ирма вдруг сделалась серьезной.
– Я никогда тебе не рассказывала… В юности… В детстве почти… Я очень любила одного человека. Он был мой первый мужчина. Я любила его так, что забыла себя. Понимаешь? Я была сама себе не важна, понимаешь? Важен был только он… Я тогда не знала, что первая любовь никогда не бывает счастливой… Не важно. Я забеременела. Мне было девятнадцать лет. Он обрадовался. Сразу сделал предложение. А ребенок умер. Прожил совсем чуть-чуть и умер.
Ирма замолчала, а я задал идиотский вопрос:
– Почему?
– Это важно? – улыбнулась Ирма. – А потом мы расстались с этим человеком.
– Он полюбил другую?
– Нет, Сереж, никто никого не полюбил. Просто он перестал быть для меня всем. Я решила, что раз ребенок умер, значит, жить с этим человеком – не судьба. Мне тридцать восемь лет, Сереж.
– Я в курсе.
– И ты – второй в моей жизни человек, от которого я хочу ребенка.
Видимо, я не сумел совладать с лицом, потому что Ирма тут же расхохоталась:
– Не бойся! Я ж тебе говорила: я предохраняюсь. Я понимаю, что ты детей не хочешь. Во всяком случае, пока. И, поверь, я не из тех баб, которые привязывают к себе мужиков с помощью детей. Это я к чему все рассказывала? Ах, да… Про привычки… Так вот, с тех пор я отказалась от привычки привязываться к мужикам. И – ничего. До тридцати восьми дожила, как видишь. И неплохо сохранилась, – Ирма снова рассмеялась. – А когда тебя увидела, сразу поняла: это тот, к кому привяжусь. И ребенка от него хочу, и привяжусь… Страшно тебе?
Мне почему-то было действительно страшно.
Ирма села ко мне на колени, погладила по волосам:
– Не бойся ничего, Сережка. Я тебе дана не для того, чтобы в твоей жизни появились новые проблемы. Я тебе дана для удовольствия и счастья, правда?
Мы стали целоваться, обниматься… В общем, делать все то, что, собственно говоря, и приносит удовольствие и счастье.
И все-таки – еще одно определение любви. Еще одно. Надеюсь, последнее.
Любовь – это приятие.
Ты встречаешь человека, влюбляешься, и тебе кажется, что ты принимаешь его целиком.
А «целиком», вот это самое, раскрывается постепенно. И ты должен его принять.
Ты хочешь его принять, этого человека, целиком – вот какая история.
Именно ты. И именно хочешь. И именно – целиком. И именно – другого человека. И именно – принять.
Я хочу принять Ирму.
Ребенок? А что? Может быть… Быть может… Поздно мне? Почему? Сейчас у мужиков дети родятся, когда им и под шестьдесят, и за шестьдесят.
Вслух я тогда, разумеется, ничего не сказал. Но подумал. Честно подумал: «Ребенок? Почему нет? Быть может… Но только позже, позже. Ну хоть чуть-чуть поживем вместе, пооботремся, как говорится, и уж тогда…»
