После лагерного сбора русских и прусских войск, оба императора присутствовали в Теплице на маневрах австрийской армии. Рядом с красивым и статным императором Николаем I стоял физически слабый император австрийский Фердинанд I. Николай Павлович вежливо, даже ласково разговаривал с ним, ничем не подчеркивая свое превосходство.
Австрийцы приурочили маневры к открытию памятника на Кульмановском поле, где русские войска проявили чудеса героизма и где был пленен ими французский маршал Вандамм. Отсюда государь послал георгиевские ленты подвижникам Кульмановского сражения Остерману и Ермолову, давно уже оставившим военную службу.
В строжайшей тайне Николай Павлович навестил в Праге вдовствующую императрицу, супругу императора Франца I и мать императора Фердинанда I. В Праге он провел четыре дня и затем проследовал в Варшаву.
Депутация поляков-горожан, узнав о прибытии Николая Павловича, ходатайствовала о приеме для поднесения приготовленного заранее адреса с выражением благоговейной преданности императору. Государь согласился принять депутацию, но заявил, что говорить на встрече будут не они, а он. 5 декабря поляки собрались в Лазенковском дворце в присутствии наместника фельдмаршала князя Паскевича, варшавского военного генерал-губернатора Панкратьева и генерал-адъютанта Бенкендорфа.
— Вы хотели меня видеть? Вот я, — сказал император, гордо подняв голову и осмотрев собравшихся горожан. — Вы хотели говорить мне речи? — спросил он и, покачав головой, ответил: — Этого не нужно. Я избавлю вас ото лжи. Да, господа, желаю избавить вас ото лжи, — повторил Николай Павлович и продолжал дальше спокойным тоном: — Знаю, что вы не чувствуете того, в чем хотите меня уверить, знаю, что большая часть из вас, если бы возобновились прежние обстоятельства, были бы готовы опять то же начать, что делали во время революции.
Не вы ли сами за пять, за восемь лет пред сим говорили лишь о верности, преданности; не вы ли уверяли меня в привязанности вашей, — и что же? Спустя несколько дней вы нарушили ваши клятвы, допустили дела ужасные!
Император Александр I сделал для вас многое, может быть, более, чем русскому императору следовало, — говорю так потому, что так думаю. Он осыпал вас благодеяниями, он пекся об вас более, чем о своих подданных настоящих; он поставил вас в самое счастливое, самое цветущее положение; и вы за все это заплатили ему самой гнусной неблагодарностью; вы никогда не умели довольствоваться дарованными вам выгодами и сами разрушили свое благоденствие; вы уничтожили, попрали ваши постановления. Говорю вам истину, чтобы единожды навсегда вразумить вас о взаимных наших отношениях и чтобы вы знали, чего должны держаться.
Не словам, но действиям вашим я поверю: надобно, чтобы раскаяние шло отсюда, — он указал рукой на свою грудь. — Вы видите, что я говорю вам хладнокровно, что я спокоен, не сержусь на вас; я давно забыл оскорбления против меня и моего семейства; мое единственное желание — заплатить вам за зло добром, сделать вас счастливыми вопреки вам самим. Я дал в этом клятву пред Богом и никогда клятв своих не нарушаю.
Фельдмаршал, здесь присутствующий, исполняет здесь мои намерения, помогает мне в моих видах и также печется о вашем благоденствии.
При этих словах все поклонились Паскевичу.
— Что доказывают эти поклоны? Ничего! — продолжал император. — Прежде всего, должны вы исполнять ваши обязанности, должны поступать, как поступают честные люди. Вам представляются два пути: упорствовать в мечтах о независимой Польше или жить спокойно, верными подданными, под моим правлением. Если вы упрямо сохраняете мечты обо всех химерах, об отдельной национальности, о независимой Польше, обо всех этих несбыточных призраках, вы ничего не сможете сделать, кроме того, что навлечете на себя новые тяжкие бедствия.
Я воздвигнул Александровскую цитадель и объявляю вам, что при малейшем волнении — разгромлю ваш город; уничтожу Варшаву — и уж конечно, не я выстрою ее снова.
Мне тяжело с вами говорить, тяжело государю обращаться так со своими подданными; но я говорю для вашего блага; вам, господа, подумать о том, чтобы заслужить забвение прошедшего.
Только вашим поведением, вашей преданностью к правительству можете вы достигнуть этого. Нет в мире такой полиции, которая могла бы воспрепятствовать преступным сношениям с иноземцами; но вам самим принадлежит этот надзор; от вас зависит удалить зло. Дайте детям вашим хорошее воспитание, утверждайте их в правилах религии и верности к их государю.
Вот средства, которыми вы удержитесь на пути истинном. И тогда среди всех смятений, потрясающих здание общественности, вы будете пользоваться счастьем, живя покойно под щитом России — мощной, неприкосновенной, бодрствующей за вас; и верьте мне, господа, принадлежать к русской земле и пользоваться ее покровительством — есть точно благополучие. Ведите себя хорошо, исполняйте все ваши обязанности, и тогда попечение мое распространится на всех вас, и, несмотря на все прошедшее, правительство всегда будет печься о вашем благоденствии и счастье. Помните обо всем том, что я вам говорил.
Один из представителей депутации хотел сказать речь и начал было: — Sire…
— Остановитесь, — сказал государь, — я знаю, что вы хотите сказать, послушайте лучше меня.
Депутаты стали кланяться.
— Не кланяйтесь, вы точно так же кланялись в 1829 году и бесстыдным образом изменили, пренебрегли благодеяниями Александра, который не жалел для вас и богатства своей земли, хорошую страницу вы оставили в истории. Вы сами для себя построили цитадель, теперь помните, что при малейшем возмущении в 24 часа Варшавы не будет, и я уже в другой раз ее не построю. На немцев и французов — не надейтесь; они вам не помогут; но вы можете надеяться на мою милость; чтите законы, любите своего монарха, уверяю вас, что только в таком случае будете счастливы, и старайтесь детям вашим дать иное воспитание.
На речь русского императора тут же откликнулась французская газета «Journal des Debats»:
«Надо признаться, что император Николай произнес странную речь перед депутатами города Варшавы, и мы до сих пор спрашиваем себя: не выдумана ли непостижимая речь кем-либо из приверженцев Польши? В самом деле, что хотел сказать император Николай, выражаясь таким образом? Какая его была цель, его намерения? Обращается ли он к Европе, или к Польше? Он не мог сомневаться в том, что слова его вскоре разнесутся по всей Европе, так как он знает, и сам не преминул сказать, что Польша находится в письменных сношениях с чужими краями. Мы стараемся угадать намерение, мы стараемся доискаться, что могло бы заключаться тут искусного, — до того нам противно думать, что эта речь есть не что иное, как вспышка со стороны раздраженного властителя, у которого гнев доходит до многоглаголания…»
120
Когда полный текст статьи стал известен в России, многие из соратников Николая Павловича советовали наказать авторов. Он же отнесся к предложению с усмешкой: «Знать сильно я сказал в Варшаве, коль они там так взбесились!» Императора и на самом деле теперь волновали дела куда важнее, чем обсуждение газеты, — он намеревался строить первую железную дорогу в России.
