– Был, – спешно оборвал Корелла Ганди, будто забыв, что разговаривает с полицейским.
Во время своего последнего визита Робин не обнаружил в поведении Алана Тьюринга ничего необычного. Профессор, как всегда, шутил, в том числе и на тему логики и математики. Он пытался синтезировать какой-то нетоксичный гербицид и возился с ведрами на втором этаже. Теми самыми, которые Корелл видел в доме. Робин Ганди не заметил никаких признаков душевного кризиса. Ничто не говорило о том, что Алан Тьюринг собирается покончить собой.
Хотя… Теперь, анализируя ситуацию задним числом, Ганди понимал, что ему было отчего насторожиться.
– Алан бросал странные взгляды… черкнул несколько строк на открытке. И потом, это яблоко…
– Яблоко? – Корелл вздрогнул.
– Когда мы с Аланом вместе работали до войны, он каждый вечер съедал по яблоку, – объяснил Робин. – В письме он об этом пишет.
Ученый замолчал. Корелл ждал.
– Я сразу вспомнил о Белоснежке, – неожиданно сказал Ганди.
– О Белоснежке?
– Да, о той, которая с гномами. Диснеевская версия этой сказки вышла как раз накануне войны.
Корелл не видел этого мультфильма. Накануне войны он жил в Саутпорте, и ему было не до кино. Он вообще плохо знал сказки. Путал Белоснежку с Золушкой. И потом это… «Свет мой зеркальце, скажи…» Это откуда?
– С какой стати вы вспомнили о Белоснежке? – спросил Леонард.
– Алан очень любил этот фильм, смотрел несколько раз.
– Детский фильм? – удивился Леонард.
– Алан был большим ребенком, – улыбнулся Ганди. – Тем более что это очень хороший детский фильм. Так вот, там есть одно место… Собственно, не стоит придавать всему этому большого значения, я просто вспомнил… И вот там в одном месте ведьма берет яблоко и окунает его в котел с ядом. Она еще бормочет какие-то стишки…
– Стишки, – задумчиво повторил Корелл.
– Да, да… «Яблоко, яблоко, в варево окунайся, смертный сон, начинайся…» После чего яблоко окунается в котел и превращается в скалящийся череп… И ведьма обращается к своему ворону – у нее еще был такой ручной ворон… «Череп-яблоко, смотри! Смерть у яблока внутри».
– Похоже, вы знаете этот фильм наизусть.
– Алан часто цитировал это место.
– И теперь вы думаете…
– Я ничего не думаю. Я понятия не имею, что там произошло и что можно обо всем этом думать. Просто говорю вам, что Алану нравилась эта сцена… И вот однажды, – лицо Ганди омрачилось, – однажды я получил письмо.
– От кого?
– От одного знакомого Алана, которому тот якобы рассказывал об отравленном яблоке как о способе покончить с собой. И при этом упоминал еще какие-то кабели… точно не помню, это было давно.
Корелл содрогнулся. Он вспомнил свисающие с потолка провода в доме на Эдлингтон-роуд и котелок с черным варевом.
– Было что-нибудь, кроме этой мистической галиматьи, что могло бы толкнуть его на такой шаг?
– Ничего из того, о чем я знал бы, – ответил Ганди.
– Если верить письму, которое я вам привез, доктор Тьюринг чувствовал себя загнанным зверем…
– Возможно.
Похоже, доктор Робин снова замкнулся в себе. Быть может, даже жалел о том, что успел сказать.
– Кроме того, он боялся, что его преследователи придут и за вами.
Леонард осекся, испугавшись последних слов. Он был уверен, что совершил ошибку.
Ганди улыбнулся – не сказать чтобы тепло, но и не презрительно. Это была скорее торжествующая улыбка, выражающая протест и гордость одновременно.
– Разве это не очевидно?
– Что именно?
– Я был членом коммунистической партии.
Корелл все еще не понимал, почему арест Ганди был само собой разумеющейся вещью.
– То есть вы…
– Пил джин-тоник с Гаем Бёрджесом. Да, да… Я рисковал. И наши честные друзья должны были прийти за мной, здесь Алан был прав. – Профессор саркастически усмехнулся. – Только не надо так на меня смотреть… Я ничего плохого не сделал.
– И вы все еще коммунист?
Корелл тут же застыдился своего наивного тона.
– Да… или нет. Все зависит от того, какое значение вы вкладываете в это слово. Когда я прибыл в Кембридж в тридцать шестом году, здесь повсюду были коммунистические ячейки… Студенты, профессора – все рвались в эту партию. А вы где были в то время?
Корелл вздрогнул. В конце тридцатых он был слишком молод, и если Ганди имел в виду политическую деятельность, похвастать было нечем. Поэтому Леонард ответил что-то неопределенное. Слава богу, Робин не слушал.
– В тридцатые годы коммунисты были наиболее приличной альтернативой, – продолжал он. – Им было что положить на чашу весов… И потом, мы не просто говорили, мы еще пытались действовать. Мой друг Джон Корнфорд
[50] подался добровольцем в Испанию. Он погиб в Кордове, не дожив несколько дней до своего двадцать первого дня рождения… Знаете, что мы о нем говорили?
Корелл ответил, что догадывается.
– Я тогда занимался физикой, – продолжал Ганди. – И новая физика учила нас, что мир не таков, каким мы привыкли его считать. Ничто не абсолютно – ни время, ни пространство. Прежние истины оказались опровергнуты. Естественно, это также касалось и политики.
– Они хотели сделать всё как в Советском Союзе?
– Некоторые, возможно… Но большинство не ставили знака равенства между коммунизмом и Москвой. Мы считали его вненациональной силой, способной привести население Земли к равенству и свободе. Кое-кто усматривал здесь даже религиозную подоплеку.
Они миновали небольшую церквушку и указатель «На Мэдингли» со стрелкой. Похоже, здесь проходила граница города. Далее тянулись желтые поля. Некоторое время шли молча.
– А вам приходилось сталкиваться с советскими шпионами? – спросил Корелл.
– Откуда я знаю? – улыбнулся профессор.
Он хотел добавить еще что-то по затронутой теме, но подумал и стал развивать ее в другом направлении. Сказал, что о шпионах в Кембридже, конечно, говорили. Точнее, шептались, что вон тот-то и тот-то работают на русских. А потом, когда означенное лицо так или иначе примыкало к реакционному крылу, шептались еще больше.
– Почему? – удивился Корелл.
– Потому что настоящий шпион, будучи завербован, первым делом отстранится от коммунистов и будет держаться линии правительства, чтобы сделать карьеру и получить доступ к секретным материалам… Черт, у них ведь нет на лбу клейма «Коммунист». Поэтому и удивительно, что так все вышло с Бёрджессом…
