Я обхватила руками ее лицо. Стала гладить ее по голове ото лба к затылку, смотрела ей в глаза, распухшие от слез и правды. Мерри на коленях. Сломленная Мерри.
– Я не лгала тебе, Фрэнк, – простонала она. – Я была счастлива. Счастлива.
Бедняжка Мерри. Даже сейчас она не понимает, что такое счастье. Она рыдала, раскачиваясь и вздрагивая всем телом.
Не могла заставить себя перестать плакать.
И не сможет.
– Хватит, – оборвала я подругу. – Ты можешь не притворяться передо мной. Побудь сама собой. Хотя бы на пять минут.
– Нет, нет, нет, Фрэнк. – Мерри снова ухватилась за меня, цепляясь своими ногтями и дрожа от ярости.
Она сбила меня с ног, и я упала возле нее.
– Ты – психопатка. Ополоумевшая психопатка! – закричала она.
Я оттолкнула ее от себя, и она села, свернувшись клубком, подтянув колени к подбородку, дрожа и рыдая. Я молча за ней наблюдала. Каждый раз, когда она впадает в такое состояние, ничего, кроме отвращения, я к ней не чувствую. Проливает крокодильи слезы. Как это мерзко! Я отвернулась и поднялась на ноги.
– Все в порядке, Мерри. Тебе больше не нужно притворяться.
– Нет, Фрэнк, – простонала она. – Пожалуйста, нет.
Я стояла над ней. Она лежала передо мной и просила меня, умоляла. Мы поменялись ролями. «Наконец-то», – подумала я.
Я продолжала стоять, положив ладонь на ее голову в знак благословения и прощения.
– Ты причиняла ему боль, Мерри. Хотела, чтобы его не стало.
Ее душили слезы. Она сидела, раскачиваясь взад-вперед. Жалкое зрелище.
Я выжидала, пока она не выплачет все свои слезы. В конце концов когда-нибудь она должна будет прекратить свои рыдания. Я направила фонарь в гущу деревьев и увидела в круге света два силуэта. Это были мы, надежно оберегающие от других все наши секреты.
– Ты попала в западню, – спокойно произнесла я. – А я тебя освободила.
В этот момент Мерри перестала плакать. Она сидела, не двигаясь и тупо уставившись себе под ноги, будто хотела провалиться под землю. Наверное, она готова была наброситься на меня, схватить с земли камень и запустить им мне в голову, чтобы выместить на мне весь свой гнев. Но мне было все равно. Это не имело никакого значения.
– Я знаю все твои секреты, Мерри, – сказала я. – Я твоя лучшая подруга. А лучшие подруги не могут обмануть друг друга.
Она подняла голову и взглянула на меня. Слезы высохли. Глаза прояснились. Они стали холодными и стеклянными, взгляд – ледяным и отчужденным. Она снова превратилась в прежнюю Мерри. Бесчувственную и неприступную. Всегда можно сменить образ. Она перестала играть роль скорбящей матери.
Я подарила ей свободу, к которой она так долго стремилась.
– Вот видишь, я сделала это для тебя, – сказала я.
Мерри
Сначала на лицо нужно нанести и растушевать тонкий слой основы под макияж – он закроет все трещины, поры и тонкую кроваво-красную полоску свежей раны. Накрашенные, широко распахнутые глаза кажутся больше и выразительней. Да, это зеркала моей души, и они обведены черно-синим контуром. Если вдруг заплакать, сразу станут видны ссадины и два огромных синяка. Как будто меня жестоко наказали и избили.
Возможно, так будет лучше. Возможно, это и есть настоящее лицо, которое следует показывать всему миру.
Для губ – легкий оттенок, всего на один тон темнее моего естественного цвета, чтобы рот смотрелся более выразительным, а не казался просто лоскутом кожи, разрезанным ножом.
«Я не могу выйти, не “надев” лица», – всегда говорила мать.
Ее накрашенное лицо – единственное, что она хотела знать или показывать окружающим. Ее разрисованная, фальшивая маска была призвана скрыть настоящее лицо, запрятанное под толстым слоем косметики.
В зеркале – отражение двух женщин. Фрэнк и моего.
– Ты готова, – улыбнулась подруга.
– Спасибо, – ответила я.
Именно Фрэнк всегда учила меня наносить макияж.
Нам было лет по двенадцать, когда она впервые повела меня в ванную и показала косметичку, полную всяких таинственных штук. Теней для век, румян, губных помад. Именно так девочки, играя, учатся быть женщинами.
«Когда мы повзрослеем, – сказала она, – мы будем идеальными женщинами».
На кухне я попыталась проглотить несколько кусочков тоста, просто чтобы что-то забросить в желудок. Потом выпила чашку кофе. Сарай был все еще заперт. Сэм, по-видимому, спал, погрузившись в пьяное забытье. Он не осознавал, что произошло вчера. Не догадывался, что мы все уже обсудили и пришли к соглашению.
Я вышла из дому и направилась к машине. Забравшись внутрь, включила печку, чтобы согреться. Потом настроила радио и, слушая какое-то ток-шоу на шведском, направилась в полицейский участок.
В кармане куртки лежал телефон Фрэнк. Я стащила его сегодня утром, после того как мы обнялись и я зашла в комнату для гостей якобы в поисках чего-то нужного.
«Я сделала это ради тебя, Мерри», – сказала она, и мне пришлось притвориться, что поверила. И что я даже благодарна ей.
«Ты знаешь, что я люблю тебя, Мерри».
«Да, я понимаю это, Фрэнк».
На стоянке перед полицейским участком я просмотрела ее телефон. Фотографии ребенка в лесу, она делала их, выставляя дату и время. Он все еще не спал. Прямо острый нож в сердце видеть, как он сидит, такой маленький, одинокий в своей коляске, брошенный без присмотра прямо посреди леса.
Он ведь еще ни слова не мог сказать, не мог позвать на помощь. Мама, папа… нас не было рядом. Он был совершенно беззащитным перед людской жестокостью.
И самой жестокой оказалась Фрэнк.
* * *
Я уже опаздывала на встречу, но продолжала сидеть в машине, надеясь, что теплый воздух салона растопит лед, сковавший все внутри меня. Горе. Утрата. Вина. Ужасная, непоправимая правда.
Чудовище. Убийца.
Но кто из нас двоих хуже?
На телефоне я пропустила одну фотографию. Редкий кадр: мы вдвоем с Фрэнк, два лица, улыбающиеся на камеру. Должно быть, это Сэм снимал нас. Она рукой обнимает меня за плечо, прижимая к себе, словно защищает меня, такую хрупкую, своим телом.
Мы выглядим счастливыми, как все счастливые люди. Счастливый день, момент вне времени. Ничего не нужно доказывать, нечего терять, нечего отнимать. Просто две давние подруги, наслаждающиеся солнечным теплым августовским днем.
«Я знаю все твои тайны, Мерри», – сказала она.
Я сунула телефон в карман.
Фрэнк
Это была частично ложь. Это была частично правда. Да и какое это вообще имеет значение? Эти два понятия в конечном итоге сливаются в некую единую форму реальности. В какую-то версию, отдаленно похожую на факты.
