– Пожалуйста! – Никогда еще мой голос не звучал так отчаянно.
– Нет, – шепчет он. Сейчас со мной говорит настоящий Олли, а не тот, что притворялся гестаповским офицером. – Тебе туда нельзя.
– Пожалуйста! – молю я. – Они же собираются…
Раздается звук выстрела.
Они действительно делают это – стреляют в Мириам, которая сейчас уже на середине моста. Пуля попала в затылок, и из горла хлынула кровь, которая блестит при лунном свете.
– Нет! – кричу я, но мои слова заглушает следующий выстрел.
У Мириам подгибаются колени, руки взлетают к шее. Но я знаю, что она мертва – еще до того, как она падает на землю. Это ясно по тому, как она, не пытаясь удержаться на ногах, рухнула на землю, ударившись головой.
Арестанты в безмолвном ужасе смотрят на тело на мосту, некоторые вскрикивают от потрясения. Мальчик, который раньше говорил с матерью, плачет. Она все еще зажимает ему рот рукой, и приглушенные рыдания прорываются сквозь пальцы.
Молодой охранник, который застрелил Мириам, возвращается на свое место.
– Это предупреждение, – поясняет он прерывающимся голосом. Он не ожидал ничего подобного и теперь не знает, что делать.
– Пошли, – приказывает он. – Быстро.
Охранник и не собирается убирать Мириам с дороги и заставляет остальных пленников обходить ее тело. Она так и останется лежать на мосту. Утром ее обнаружат продавцы молока и подметальщики.
Олли тащит нас подальше от моста. Одной рукой он держит меня за талию, во второй у него камера.
Из-за слез я не вижу, куда он меня ведет. Рыдания сотрясают мое тело. Это первые слезы с тех пор, как умер Бас. Они слепят, и я ощущаю на губах непривычный соленый вкус.
Я плачу о Мириам – девочке, которую не смогла спасти и которую даже не знала. Плачу о матери, которая зажимала рот сыну, и о мужчине в колонне, который умолял меня замолчать. Плачу о фру Янссен, у которой никого нет и которую я подвела. Плачу о Басе. Плачу об Элсбет, которая предпочла немецкого солдата лучшей подруге. Плачу об Олли, который не может быть с Виллемом. Плачу обо всех своих согражданах, которые видели появление танков в начале оккупации и которым еще только предстоит увидеть, как эти танки выкатятся из нашей страны.
Глава 27
Олли ведет меня глухими переулками и темными улицами. Я даже не знаю, безопасен ли выбранный им маршрут и идем ли мы к Виллему. И известно ли кому-нибудь еще, что произошло. Или же все ждут нашего возвращения, полагая, что план сработал? Я механически шагаю рядом с Олли. Наконец мы спускаемся по короткой лестнице. Наверное, здесь квартира, которую Олли делит с Виллемом.
– Чай? – лаконично спрашивает он.
Это первая фраза, которую он выговорил. Его руки трясутся, когда он открывает дверцы буфета. Затем он их с шумом закрывает, забыв, где чашки. Олли все время посматривает на дверь. Виллем все еще там. Виллем и Мириам.
– Виллем еще… – начинаю я.
– Я знаю, – резко перебивает Олли. Его глаза сверкают: он явно не хочет об этом говорить. В конце концов он прекращает рыться в буфете и прислоняется к стойке. Он так вцепился в ее края, что костяшки пальцев побелели. – С тобой все в порядке? – спрашивает он.
Я не отвечаю. Что я могу сказать? Олли так сильно ударяет по стойке, что я вздрагиваю.
– Черт возьми! Черт возьми!
– Куда ты идешь? – спрашиваю я, когда он направляется к двери.
– Я должен убедиться, что с Виллемом все в порядке.
– Олли, ты же не знаешь, где он.
Он надевает пальто и застегивает пуговицы, чтобы не была видна гестаповская форма.
– Не могу же я просто сидеть здесь! Нет, я не брошу его. Я должен найти Виллема.
– Я пойду с тобой. Я тоже не могу бросить Мириам. Я должна забрать ее тело.
– Нет. – Он берется за дверную ручку. – Тебе нельзя возвращаться. Все видели, как тебя уводил офицер гестапо.
– Но я же обещала найти ее. Она там совсем одна. Я могу отнести ее к господину Крёку. У меня есть ключ. Я заберу ее. – Голос мой какой-то чужой.
Олли прижимается лбом к двери.
– Я заберу ее, – тихо произносит он. – Это сделаем мы с Виллемом.
– Но с какой стати вам это делать? – Мои глаза снова наполняются слезами. – Я была легкомысленной и эгоистичной. Зачем вам это делать за меня?
– Когда она упала на мосту… Я вспомнил о Басе.
Как же мне ответить на такое великодушие?
– Будь осторожен, – говорю я. – Возвращайся целым и невредимым.
– Дай мне ключ, – просит Олли и добавляет: – Жди здесь. Никуда не уходи.
– Не уйду, – обещаю я.
Мне приходится ждать очень долго.
Вторник
Я просыпаюсь. Но почему-то не на диване Олли. Последнее, что я помню, – это как сидела на этом диване. Сейчас я в постели, и в окна льется солнечный свет. Олли сидит в кресле на другом конце комнаты. Я резко приподнимаюсь. Не могу восстановить, как заснула. Ненавижу свое тело за то, что это случилось. Наверное, я вырубилась от волнения, печали и усталости, пока Олли прокрадывался в ночи.
– Олли, – шепчу я. У меня дерет в горле от того, что я столько плакала в прошлую ночь.
– Доброе утро.
– Что случилось? Где Виллем?
Я успокаиваюсь, когда в дверях появляется Виллем.
– Я здесь. Со мной ничего не случилось.
Ничего не случилось. Никто больше не умер в прошлую ночь, кроме Мириам. Это случилось только с ней.
– Вы забрали… – Я не знаю, как закончить эту фразу. Вам удалось забрать Мириам с моста?
– Мы это сделали, – отвечает Олли. – Было нелегко. Но все сделано.
– Она у господина Крёка?
– Да. И фру де Врис знает, что произошло. Мы думаем, нацистам известно только то, что две девушки попытались сбежать. Одну застрелили, а вторую схватили.
Я обвожу взглядом комнату. Здесь два бюро, на одном из которых фотография родителей Олли.
– Ты отдал мне свою кровать.
– Это Виллем отнес тебя в кровать, – объясняет Олли. – Мы спали на полу.
– Простите меня. Простите, что вам пришлось забирать Мириам. Простите, что мне не удалось с ней убежать. Простите… – Мне нужно извиниться за очень многое. За свое безрассудство, за то, что могла всех погубить.
– Мы забрали камеру. Мы сделали хотя бы это, – произносит Виллем очень мягко.
– Что вы будете с ней делать? Вернете Мине или уничтожите пленку?
Они переглядываются.
– Мы еще не решили, – говорит Олли. Он передает мне кружку, которая стояла на подлокотнике его кресла. – Выпей. – Я механически отхлебываю, даже не поняв, что именно пью. За последние двенадцать часов я перечувствовала столько, что теперь не чувствую ничего.
