– А что такого? Вроде у нас здесь гендерное равенство.
– То Томас Манн, То Генрих Манн,
А сам рукой ему в роман, —
процитировал я вышеприведенного поэта, но просто так, к слову, à propos, без задней мысли.
Что же касается моего драматического отвала из Питера в Москву, то технически он осуществлялся следующим образом.
Еще когда я жил в Питере, меня стали вовсю печатать «Вопли» – то есть «Вопросы литературы», а «Литобоз» – «Литературное обозрение», как много позже «Независимая газета» стала «Независькой». Именно с номера, где я дебютировал статьей о Сухово-Кобылине и николаевской России, «Вопли» перестали указывать в справке об авторах имена-отчества, а только инициалы: «Соловьев В. И.». Следующая статья «Соловьева В.И.» была о «Горе от ума», и Кожинов бегал с ней по ЦДЛ, торжествуя, что появился наконец-то настоящий русский критик нееврейского происхождения, а Турбин, который посвятил моей статье семинар в Московском университете и не так скособоченный на этой теме, был, тем не менее, сильно разочарован при знакомстве, которое нам устроила Наташа Иванова, бывшая его студентка и моя тогдашняя близкая приятельница.
Когда выпито было уже достаточно, Турбин признался, что представлял меня совсем другим. Здесь, в Нью-Йорке, мне тоже недавно при знакомстве сказали нечто схожее, добавив, что с любимыми авторами лучше не знакомиться. Прямо, зато без толики юдофобства, которое здесь не в моде и даже русские поневоле жидовеют. Иное дело – Турбин: он никак не ожидал, что Владимир Соловьев окажется евреем. Увы, он не дожил до нового времени, когда как черт из табакерки выскочит еще один Владимир Соловьев, телевизионщик и евангелист-самозванец, – и окажется того же происхождения. А каково мне! Быть вторым Владимиром Соловьевым – куда ни шло, у меня есть даже рассказ-пустячок на этот сюжет «Мой двойник Владимир Соловьев», но иметь несколько двойников, и каждый известнее меня – полный абзац!
Я все еще Антоний, но с трудом
Удерживаю эту оболочку.
А не переквалифицироваться ли, пока не поздно, скажем, во Владимира Клепикова? С разрешения Лены, конечно.
Турбин и пушкинист Бонди были единственными из вроде бы порядочных профессоров Московского университета, которые, тем не менее, подписали очередное антипастернаковское письмо. Но это было задолго до той вечеринки на квартире Турбина, где он стал мне доступно втолковывать про разницу между евреем, жидом и иудеем – и что я принадлежу к худшей породе. Об этой разноте я написал в «Семейных тайнах» и «Post mortem», куда и отсылаю читателя. С Турбиным мы кратко подружились, и он однажды нагрянул к нам в Питер с табуном своих студентов, которых попытался устроить к нам на постой, в чем ему было отказано ввиду ограниченности нашего жизненного пространства. Он же меня познакомил с прелестной шведкой финского происхождения, с которой я сблизился и из-за которой нас обоих – меня и Турбина – таскали в гэбушку, и мы взаимно подозревали друг друга в стукачестве. Сейчас, я думаю, что ни один из нас не виноват, а хвост притащила сама Барбара Лёнквист – за ней следили еще в прежние ее наезды в Россию и даже выдворили, когда обнаружили с ее тогдашним хахалем за пределами пригородной зоны, а туда иностранцам путь заказан.
Про Барбару я написал в «Записках скорпиона» – в главе «Похождения моего члена», а тут о Сусанне Георгиевской, с которой не был знаком ни очно, ни заочно, а узнал – посмертно. Лена Клепикова читала ее детские книжки и даже хорошо о них – по детской опять-таки памяти – отзывается. В писательском коопе на Красноармейской улице Сусанна жила в доме № 27, квартира 63, в которой и суждено мне было поселиться после того, как она наложила на себя руки, и прожить пару лет – вплоть до отвала из страны. Нет, по ночам удавленница не являлась, да я бы ее и не признал, не зная в личку, – квартира без привидений, да и я человек без предрассудков. Дом для меня – это кирпич, цемент, крыша, лестница, лифт, консьержка, соседи и проч. Зачем придумывать воображаемые страхи, когда есть чего бояться в реале? Касикофути – см. «Записки у изголовья» Сэй-Сёнагон. В переводе с японского: пучина ужаса. В переводе на совковый новояз: вирус страха. Именно в Розовом гетто пристукнули диссидента Костю Богатырева, когда тот вышел из лифта и вынимал из кармана ключ от своей квартиры. Он приходил в себя в больнице, но все-таки умер – гэбуха привыкла доводить свои дела до конца. Это было еще в брежневское, но уже андроповское время – шеф КГБ стал опекуном и регентом немощного Брежнева де-факто, пока не возглавил советскую империю де-юре. Уже в Америке, еще при жизни Андропова, мы выпустили о нем книгу, собрав материал по сусекам (в том числе по сохранившимся у нас каналам из СССР). Это нам тоже ставилось в вину – Яша Гордин, человек небольшого, линейного ума, сказал другому Яше – Длуголенскому, с которым я до сих пор дружу, что наше знание об Андропове само по себе подозрительно. Получалось, КГБ выдал нам о себе компру – вдова, которая сама себя высекла? Экий бред! Но на каждый чих не наздравствуешься. Мы высветили в Андропове то, что он тщательно скрывал, – от подстрекательства, а потом предательства венгров в 56-м до руководства через подставных болгарских агентов операцией по убийству Римско-Польского Папы, который выжил чудом – благодаря искусству итальянских врачей. Вряд ли бы наша книга доставила удовольствие ее герою, успей он прочесть ее в обратном, специально сделанном для него переводе. А то, что такой перевод для него готовился, нам известно из первых рук – со слов его же клевретов.
Возвращаясь к Розовому гетто, оно побило все рекорды по самоубийствам и могло войти в Книгу Гиннесса – председатель коопа назвал мне весной 77-го цифру 16 (никак не мог тогда представить, что этот список пополнит моя приятельница Таня Бек, хотя ее самоубийство смахивает скорее на убийство). И по разнообразию самоубийств – тоже. Сусанна, в частности, не повесилась, как полагали соседи, а именно удавилась, ловко перекинув шнур через дверь ванной.
Принадлежала она к поколению кирзятников, была на войне и одиноко жила со старенькой безногой мамой, что вряд ли добавляло радостей в ее жизни. После ее самоубийства решено было переправить калеку-маму в Ленинград к племяннику, театральному администратору (работал при моем любимом хореографе Леониде Якобсоне, когда того уже выгнали из Мариинки). Вряд ли племянником двигало человеколюбие, но главным образом, чтобы не пропал кооперативный взнос покойницы, а ее мать дышала на ладан, и возиться с ней долго не пришлось. Предприимчивый племянник торопился, боясь, что не успеет. Обо всем этом я узнал от литературоведа Семена Иосифовича Машинского, который жил в том же Розовом гетто и покровительствовал мне по «Воплям», отобрав мою первую статью (о Сухово-Кобылине) из самотека, сосватал «Детгизу», где я выпустил книжку «Муза пламенной сатиры», которую здорово в последний момент покорежила цензурина (у меня сохранилась ее доцензурная верстка – земля и небо!), а также привлек к участию в престижном сборнике «В мире Пушкина», где со мной вместе оказалось сразу три Соловьевых, проклятие, и, наконец, по его просьбе я сочинил для альманаха статью о «Светлане» Жуковского, но, увы, я слинял из России, прежде чем сборник вышел. Жил Машинский в Розовом гетто, где у меня уже были упомянутые и неупомянутые друзья. Рядом, на Усиевича, – редакция «Искусство кино», где я вдруг, благодаря неожиданному покровительству главреда Евгения Даниловича Суркова, стал регулярно выступать со статьями, никак не ожидая, что мой покровитель спустя несколько лет после нашего знакомства станет еще одним самоубийцей. Короче, микроклимат – несколько домов с писателями и прочими деятелями искусств, своя клиника, свой микродом кино, свой Тимирязевский парк для одиночных прогулок, друзья-соседи, а округ – пролетарии всех стран соединяйтесь, хроники и голытьба. В смысле соседства-дружбы то же самое здесь, в Куинсе, – от покойного Сережи Довлатова до живых, слава богу, Саши Гранта, Лены Довлатовой, Миши Фрейдлина. Дружба по месту жительства. Хотя время от времени я наезжаю к приятелям в Бруклин и Манхэттен, на могилу мамы в Стейтен-Айленд, зато в Бронкс – никогда.
