– Наш артист, Герман Арефьев, пытался покончить с собой, – злясь на то, что вынуждена пускаться в объяснения, ответила Лиля. – Пока вызвали «Скорую», пока его откачали, пока успокоили других актеров…
– Ну да, ну да, конечно, конечно, – с издевкой закивал Родион. – У вас же в театре у всех тонкая душевная организация! Или как это… подвижная психика! Кажется, так?
– Да, – холодно ответила Лиля, выбираясь из машины. – Именно в театре люди, проживающие разные судьбы, острее чувствуют боль и любовь. Тебе этого, Камышев, не понять.
– Не понять?!
Это слово, запретное слово «любовь», словно сорвало некие тормоза, на которые он сам себя вынужден был поставить! Камышев догнал Лилю, рванул к себе, прижал и горячо воскликнул:
– Очень даже понять!
Она попыталась отстраниться, но не смогла даже шевельнуться, так крепки были эти неистовые объятия. А Камышев продолжал с неподдельной страстью:
– Лиля, я люблю тебя! Я хочу тебя! Я с ума схожу… Десять лет назад ты была просто красавица, а сейчас ты богиня!
– Ты опять, Камышев?! – Лиля оттолкнула Родиона с такой силой, что он едва удержался на ногах.
– Я не могу так больше, Лиля! – отчаянно закричал он. – Мы живем с тобой под одной крышей! Я твой муж! Мне смешно признаться кому-то, что я даже не могу к тебе прикоснуться!
– Так найди себе кого-нибудь! – зло выкрикнула Лиля. – Найди – и будь счастлив!
Эти слова пригвоздили Камышева к земле.
– Значит, не сможешь меня простить?! – выдохнул он мучительно.
– Я устала, – резко ответила Лиля. – Пойду спать.
С безнадежной ненавистью Родион смотрел, как она бежит к дому. И с таким же безнадежным, как эта ненависть, давно не удовлетворенным желанием…
Неужели она и в самом деле настолько ко всему на свете равнодушна, как пытается показать? Нет… Лиля живая, красивая молодая женщина. Ее тело, ее плоть должны требовать любви!
Или все же есть кто-то, удовлетворяющий эти ее требования?
– Герман Арефьев, – пробормотал Камышев, тяжело опираясь на еще горячий капот машины. – Герман Арефьев… Кто это?!
Его страстная ревность искала поживы давно, словно голодный зверь. Однако что-то подсказывало, что сейчас этот зверь не ошибается.
* * *
Через несколько дней в Лилин кабинет явился главный режиссер Хромов. Сейчас он был совсем другим, чем тогда, на прогоне, когда сцепился с Арефьевым. Да и вообще после невыразительной премьеры он выглядел откровенно несчастным.
Хромов посмотрел на Лилю смущенно, проговорил чуть ли не заискивающе:
– Собственно, я хотел поговорить о том, что произошло… Насчет этой ругани с Германом… Я наговорил ему черт знает чего… И в результате… Кошмар! Просто тихий ужас! И пресса тоже лютует: провал, провал, замена актера… Ну, сглупил я. Был не прав. Не прав!
– Аркадий Петрович, – мягко сказала Лиля, – ваше признание – это, конечно, поступок. Но я-то тут при чем? Это надо актеру сказать!
– Голубушка! – взмолился Хромов. – Я хотел извиниться. Но ведь второй день Герман не подходит к телефону! А я, зная его характер… Он ведь может подать заявление об уходе!
– Ну а какую роль в этой мизансцене вы предоставляете мне? – недоумевала Лиля.
– Голубушка! – повторил главный режиссер, хватая ее за руку. – Лилия Михайловна! Вы бы навестили его! Пригласили бы в театр. А здесь я уже при всех покаюсь! Вы ведь понимаете – такого актера упускать нам нельзя!
– Да…
Вот с этим она была совершенно согласна!
– Ради театра! – не унимался Хромов. – Прошу вас!
– Вот что только не сделаешь ради любимого театра! – засмеялась Лиля.
– Спасибо! – Главреж чмокнул ее руку и умчался – такой же искренне счастливый, каким искренне злым был на достопамятном прогоне. Ох уж эти люди искусства… Люди настроения!
Но теперь делать нечего. Придется идти к Арефьеву…
Лиля нахмурилась, глядя в зеркало. Она очень старалась убедить себя, что эта обязанность ее тяготит.
Но тут же улыбнулась: она никогда не умела врать. Даже самой себе. Она испытывала к Арефьеву странное чувство родства – родства душевного. Эта его попытка убить себя… Вот что роднило их. Когда-то она так же мало ценила жизнь. И потом десять лет прожила точно по инерции, без всякого интереса к жизни, дыша как бы вполовину, видя словно бы вполцвета, тускло. И вот теперь как будто свежий ветер коснулся ее лица, и яркие краски вокруг начали оживать.
Почему? Потому что появилась родственная душа? Появился человек, которого она понимает – и который понимает ее? Они оба попытались заглянуть за ту грань, куда заглядывать нельзя. Нужно помочь ему дышать и видеть не только серую мглу!
…Герман Арефьев получил от театра комнату в коммунальной квартире. Соседка, немолодая дама, впустила Лилю, глядя подозрительно и вроде бы даже ревниво. Наверное, жизнь в одной квартире со знаменитостью внушила ей, что эта знаменитость принадлежит только ей?
Лиле пришлось долго объяснять, что она от месткома и профкома театра, по распоряжению главрежа и так далее. Чувствовала себя она под подозрительным взором соседки очень неловко, злилась на эту настырную особу, а больше всего – на себя, за то, что смущается и краснеет, словно школьница, которая пришла навестить заболевшего одноклассника и боится: а вдруг люди что-то подумают?!
От этого сравнения стало смешно, Лиля успокоилась и, отвязавшись наконец от соседки, вошла в жилище Арефьева с улыбкой.
Он дремал под пледом на диване. Подскочил, уставился недоверчиво, а Лиля в это время окинула взглядом комнату.
Вернее, комнатушку. В ней всего-то помещались диванчик, шкаф да стол. Обои старые, поблекшие – впрочем, их практически не видно: стены почти до потолка оклеены афишами спектаклей и фотографиями Арефьева в тех или иных ролях. На некоторых снимках он был еще молод, на других – старше, но что не менялось, так это всегда присущее ему дерзкое выражение лица записного сердцееда. Странно – даже сейчас, бледный, больной, в помятой рубахе, пригревшийся под старым пледом, он все равно выглядел этим самым дерзким сердцеедом!
– Это вы, ангел? – растерянно пробормотал Арефьев и с трудом выговорил сквозь кашель: – С небес, что ли?
– Просто меня ваша соседка впустила, – объяснила Лиля. – Как вы кашляете! Еще и простудились? Может, врача?
– А что, навещать больных – это ваша общественная нагрузка? – храбрясь и подавляя кашель, спросил Арефьев. – Но я же не состою в профкоме, месткоме и во всяком прочем таком коме.
Лиля понадеялась, что соседка не притаилась под дверью и не слышит этого признания.
– Вы ели сегодня? – спросила она сурово, изо всех сил стараясь не рассмеяться.
– Зачем?! – патетически воскликнул Арефьев. – Зачем вы меня собираетесь спасать, ангел?!
