У меня было достаточно времени на раздумья. Достаточно времени, чтобы обдумать свое поведение и все произошедшее. Все, начиная с первого шага, было неверным. Все случившееся позже — ужасным. Какой же клинической и непроходимой идиоткой нужно быть, чтобы раз за разом совершать подобные глупости? Ведь все же было очевидно и просто — нужно было ехать с Пашкой на фестиваль или молча ревновать дома. Пуститься в дальнее путешествие без денег в кармане было совершенно неправильным, к тому же сегодня я впервые призналась самой себе, что на самом деле не верила ему. Не доверяла. Речь не шла ни о каком сюрпризе, мне безумно хотелось увидеть своими глазами, как он мне изменяет. Просто какая-то жажда боли.
Но, черт возьми…
Ревность унижает в первую очередь того человека, который ее испытывает. Она не вынуждает охранять свое счастье, наоборот, заставляет отыскивать тайны там, где их нет, чтобы не найдя, взрастить их самостоятельно. Ты не боишься потерять того, кто дорог, ты словно сам хочешь этого — идешь к этому целенаправленно. Потом вдруг ощущаешь ту самую боль и говоришь: «да, вот, я же был прав» Даже если опасения не подтвердились, даже если ты сам себе все выдумал. От измены нельзя застраховаться ревностью, ведь любовь не выживет среди самолюбия, глупости и неуемной фантазии сомневающихся и подозревающих.
Мне просто нужно было подойти, обнять его и спросить все начистоту. Сейчас, когда так больно и одиноко, когда не с кем поделиться своими переживаниями, когда внутри будто застряли осколки стекла, разрезающие плоть, мне не нужен никто, кроме него. Лучше найти Пашу и выяснить все раз и навсегда. Рассказать ему обо всем и жить с чувством неловкости за произошедшее, чем жить в одиночестве.
Это как не жить совсем.
— Солнцева, выходи, — доносится грубой голос из-за решетки.
— А? — Я отпускаю колени и встаю с жесткой скамьи.
— Тебя забирают.
В замочной скважине звякает ключ, слышится щелчок, дверь отворяется. Передо мной стоит тот самый жирдяй, он облизывает свои масляные губы и делает шаг назад, пропуская меня.
— Вы бы посмотрели, что с ней. — Киваю на алкашку, лежащую на шконке в луже собственной мочи. — Вроде дышит, но кто его знает.
— Выходи, мать Тереза, — поторапливает он, даже не ведя бровью.
— Вы меня отпускаете? — Не веря своему счастью, спрашиваю я.
Осторожно прохожу мимо, едва не натыкаюсь на его мерзкое пузо.
— Иди, пока не передумал.
— То есть, можно совсем уйти?
Качает головой:
— Хочешь, оставайся.
Забираю из его рук свои очки и телефон.
— Нет уж, я пойду, у вас не очень-то гостеприимно.
— Будешь чесать языком, наговоришь еще на пятнадцать суток.
— Сорямба, — развожу руками и припускаю вдоль по коридору.
Прочь из этого ужасного места, прочь от стыда за пребывание в каталажке среди проституток, алкашей и мелких воришек. Едва я выхожу на крыльцо, вижу припаркованный через дорогу черный «БМВ» Калинина. Заметив меня, Дима выходит и открывает заднюю дверь. Ждет, когда я перейду дорогу и, наконец, произносит:
— Значит, путана и дебоширка?
Он сейчас очень похож на моего отца, если бы тот у меня был. Тяжелый взгляд, в глазах тревога и забота.
— Это все неправда, — всхлипываю и буквально врезаюсь лбом в его грудь.
Сильные руки обхватывают мою спину. Прижимаюсь к Диме и, не в силах больше сдерживать слез, рыдаю, отчаянно и без стеснения.
— Ты пахнешь, — замечает он.
Чувствую легкие похлопывания по позвоночнику.
— Знаю, — пищу я, скользя сопливым носом по его белой рубашке.
— Можем запатентовать этот запах и назвать его «взросление», например. Или «горькая правда». Ну, или что-то типа «ароматы каземата». Будем продавать мажорам или каким-нибудь хлюпикам для придания флера брутальности и крутости. Короче, нужно еще подумать, как следует, над маркетинговой стратегией.
— Черт, — размыкаю объятия и с благодарностью смотрю на него. — Даже в такой ситуации умудряешься меня смешить.
Дима отходит на шаг назад, оглядывает меня с ног до головы и нервно чешет татуировку на своей шее:
— Мы переживали.
— Прости. Ты меня опять выручил, не знаю даже, во сколько это тебе обошлось.
Дима хмыкает, заметив мокрое пятно на своей рубашке.
— Всю жизнь будешь должна.
— Разумеется, — охотно соглашаюсь я.
— Выглядишь, как нарколыга на выгуле. Что это на тебе?
Опускаю взгляд на изрядно испачканный и местами заблеванный предмет одежды.
— Футболка Джона Н., - отвечаю я, размазывая слезы по щекам.
— Почему тогда на ней пословица, а не логотип фестиваля?
— Потому что, дурачок, это его футболка. Личная.
Дима в недоумении трясет головой.
— Не понял.
— Он подарил ее мне. Сам.
— Так ты? — Его глаза расширяются. — Нет, не говори мне, что ты…
— Ох, нет, Калинин, ты что?! Я ж не сумасшедшая фанатка. Просто случайно оказалась в его номере, мы разговорились и подружились.
— Что?! — Дима открывает заднюю дверь и жестом приказывает сесть.
Послушно падаю на сидение.
— Увидела вчера Пашу с этой Лесей в коридоре отеля и вместо того, чтобы обнаружить свое присутствие, забежала в лифт. Тот и привез меня прямо к Джону в номер. Поехали уже, расскажу, что было дальше.
Калинин тяжело вздыхает, садится за руль и заводит мотор.
— Марья на себе волосы рвет со вчерашнего вечера, думая, куда ты могла подеваться, Пашка названивает, а ты…
— Телефон разрядился…
— А ты хорошо проводишь время!
— Джон сказал, что достанет для тебя пластинку Найла Роджерса с автографом, — замечаю я, дергая подголовник водительского сидения.
— Поздно, я уже завелся, — Дима нажимает на газ, срывая автомобиль с места, и мчит вдоль улицы, — пусть лучше Маша тебе мозги промывает, иначе я начну материться, и остановиться уже будет трудно.
— Спасибо, что бережешь мои нервы, — говорю и откидываюсь на спинку сидения.
Машка долго причитала, обнимая меня, и так же долго потом принюхивалась. Устроила мне пытки с дознанием, выспросила все до мельчайших деталей, обругала, но стакан воды с аспирином все-таки подала. Дима много курил на балконе, косо поглядывая в нашу сторону, и настойчиво просил меня позвонить Паше. На что я ответила, что приведу себя в порядок и увижусь с ним лично. К счастью, телефон моего парня не отвечал, и наябедничать у Маши тоже не вышло. Ровно, как и успокоить, что со мной все в порядке. Так что я приняла душ, надела легкое белое платьице, уложила волосы, и мы поехали прямиком на фестиваль.
