Смерч играл множеством маленьких зеркал. Смерч осыпал супермаркет бликами — это дамские пудреницы бессильно открывали створки, будто жемчужницы, принуждаемые ножом, разевали рты, роняли белые кружочки пуховок, наполняли воздух мельчайшей пылью, взблескивали зеркалами…
Сверхценность, подумала Ивга, любуясь полетом ненужных, но таких красивых вещей. Сверхценность — та, что становится единственной…
Неожиданное слово вернуло ей некое подобие воспоминания; свет факела и руки человека, мужчины, руки с тонкими шнурочками вен, с нечитаемой сеткой судьбы на узких ладонях…
Смерч завернулся туже и вырвал воспоминание из ее головы. Вырвал и выбросил в одну из черных лучистых дыр в стеклянном потолке.
Она поднялась на круглый подиум, туда, где в одиночестве возвышалось исполинское кресло с высокой резной спинкой. Она шагала медленно и величаво, будто боясь уронить корону — короной ей был черный вращающийся столб.
— Заново рожденная мать!
Она вскинула руки.
Свет погас; луна смотрела сквозь разбитый стеклянный купол, и далеко, может быть, на другом конце света, ударил колокол.
— Заново рожденная мать!
— Ко мне, дети мои. Ко мне.
На самом деле она не произнесла ни звука — но смерч над ее головой стал раздуваться, из столба превращаясь в конус, а потом в шар; подхваченное неистовым вращением, сорвалось со своих мест все, что вот уже много лет верило в собственную незыблемость.
Все эти предметы, до сих пор считавшиеся ценными, все это месиво железа и ткани, стекла и пластмассы, все эти переплетения проводов и веревок взвились в воздух, увлекаемые издевательским хороводом; среди обломков летали, кувыркаясь и хохоча, ее дети — ей казалось, что она собственной рукой размешивает в воздухе это варево. Смерч рос и разрастался, срывал покрытие со стен, вырывал блоки, вертел обломки кирпичей — и наконец выдавил остатки стеклянного потолка и выплюнул все это в лицо луне, и луна на минуту померкла, затянутая черным слоем дыма и пыли.
Кресло, на подлокотник которого опиралась Ивга, не потеряло даже сухого розового лепестка, давным-давно опустившегося на сидение. Кресло не потеряло ни пылинки; Ивгина одежда не развевалась, ее нос ощущал свежий запах ночи, и сквозь оголившиеся ребра стен она видела лошадей — круговорот подхватывал их, проносил над землей и опускал снова, и они поднимались на ноги и продолжали движение, будто заведенные, боясь сбиться с ритма…
Над ее головой теперь не было летающего хлама. Дети ее, смеющиеся, с летящими по воле смерча волосами и платьями, протягивали к ней руки и ежесекундно приближались — долгой сладостной дорогой, по кругу, по спирали.
Тогда она уселась, вскинула голову, выпрямилась, не касаясь резной спинки прямой напряженной спиной. Закрыла глаза и ясно представила судьбу, ожидающую этот мир.
Прекраснейший из миров. Царство вечного движения, конус колоссального вихря, царствующий смерч…
И звезды.
Она счастливо засмеялась, и смех ее был подхвачен сотнями голосов.
* * *
Давление Той, что шествовала где-то впереди, забивало ему дыхание и парализовало силы. Времени до удара оставалось сорок минут, а приказ на пульт все еще не был подтвержден, и узкий экран темной коробочки все еще требовательно мигал красным. «Граф» катился по дороге медленно, со скоростью гуляющего велосипедиста; Великий Инквизитор Вижны стискивал зубы, методично инвентаризируя все свои не растраченные до времени силы.
Что ты, Клав, испуганно говорила Дюнка. Тебя не хватит, ты и минуты не продержишься…
Не продержусь, соглашался он сумрачно.
Что ты, Клав!.. Ведь Атрик Оль не тем силен, что его сожгли — а тем, что он остановил матку… Для того, чтобы остановить ее, тебе вовсе не требуется умирать так обидно и страшно…
Да, сказал он себе, изо всех сил ударяя ладонью по баранке. Да, да, да, да…
«Граф» вскричал противным сиплым голосом. И еще, и еще; сигнал его разлегся по округе, и если здесь остался еще кто-нибудь из живых людей — наверняка содрогнулся в уверенности, что конец света уже наступает…
Что с тобой, Клав, грустно спросила Дюнка.
Прости, Дюночка. Я не знаю.
Зачем тебе это, Клав?!
А зачем я днями и ночами сидел на могиле, спрятав лицо в увядающих венках. А зачем все…
Клав, ты хочешь… Ты, никогда не помышлявший о самоубийстве, ты, в ком самое сильное желание всегда было — выжить? И бессмысленно умереть, Клав, потому что развязка этой трагедии никак не требует твоего присутствия…
Я не могу тебе объяснить, Дюн. Моего присутствия требует что-то другое.
И это говоришь ты, умеющий пытать?
Машина, ползущая по бетонному шоссе, вильнула.
Я много чего умею, Дюн.
На панели экстренного вызова вспыхнул красный огонек.
Клавдий содрогнулся. Ему не мерещилось; огонек мигал и мигал, просил ответить, требовал…
— Да погибнет скверна, — со смешком сказал он в трубку. — Я слушаю.
Короткое молчание.
— Клавдий…
Он не узнал голоса. Слишком много помех, слишком искаженный, далекий, неправдоподобный.
— Клавушка, это я, Федора… Мы знаем… Герцог оставил… тебе… Клавушка, отдавай приказ. Скорее. Скорее.
— Где ты?
— В Альтице… Плотность ведьм на единицу населения резко уменьшилась, они собираются в комок там, под Вижной, критическая масса…
— Дети с тобой?
— Да… Где ты, Клав? Отдавай приказ с отсрочкой, вертолет заберет тебя, только скажи, где ты…
Вертолет.
Он на минуту опустил веки. Ему никогда не удавалось в точности определить чувство, которое эта женщина к нему испытывала. Может быть, именно это и называется любовью?
— Координаты, Клав, скажи координаты…
Он покосился на карту. Точно не определить, но, кажется, до села Подральцы остается совсем немного…
— Клав, скорее! Будет поздно…
— Помолчи.
И зачем же ему, взрослому серьезному мужчине, дано воображение такой силы. Вот он видит тушу вертолета, поднимающуюся из-за холма, видит размазанные в воздухе лопасти, видит опускающуюся лестницу, чувствует дуновение ветра…
Издалека пришел ветер. Еще. Еще, сильнее, налег на «графа», будто пытаясь сдуть его с дороги; отступил. Притих.
— Я не могу принять твоего предложения, Федора. Но все равно спасибо.
— Клавдий! Клавдий, ты где?! Клав…
Он открыл панель. Аккуратно выдернул провод из блока питания. Красный огонек погас, трубка умерла. Клавдий бросил ее на сидение рядом.
Озорная девчонка, ведьмочка на помеле, смотрела на него с картинки, прилепленной сбоку на ветровом стекле. Смотрела с веселым сочувствием; до назначенного удара оставалось двадцать минут, когда внезапно налетевший ветер развернул машину поперек дороги и одним ударом выдавил все боковые стекла.
