Лидка стиснула зубы. Сунула руку в карман, коснулась картонной коробочки. Нащупала скомканный листок бумаги; полчаса назад на автобусной остановке смуглая улыбчивая девушка сунула ей в руки этот плакатик-памятку. Она совала его всем женщинам, проходящим мимо. Лидка знала, что это за бумажка, но не выкинула, как обычно, в ближайшую урну, а сунула в карман. И несколько минут спустя, отойдя от остановки и пристроившись в хвост какой-то очереди, украдкой развернула листок.
То была реклама центра по искусственному оплодотворению. Распространялась бесплатно. Висела на видном месте в каждой аптеке. «Представление о искусственном оплодотворении как о противоестественном и вредном для будущего ребенка есть не что иное, как суеверие, грубое, пещерное, недостойное цивилизованного человека… Наш центр предлагает… с учетом достижений мировой медицины…»
Лидка не решилась ни выбросить листок, ни спрятать его. Нашла половинчатое решение – скомкала бумажку, как подлежащий уничтожению хлам, и… сунула обратно в карман.
На площади перед парком продавали воздушные шары. Влюбленные, смеясь, привязывали цветные ниточки к пуговицам, мамаши поглядывали на них неодобрительно и энергичнее покачивали свои коляски. Лидка подняла голову, провожая чей-то улетевший оранжевый шар. «Апрельский парк» было написано на облупившейся вывеске. И рядом, на столбе, все та же суровая женщина с огромным животом. «Рождение – вот все, что мы мо…»
– Прошу прощения, у вас закурить… не найдется?
Лидка обернулась.
Парень лет двадцати, старшая группа. Ровесник Максимова, но совершенно на него не похож. Высокий, с длинными руками и ногами, с продолговатым лицом и прозрачными глазами чуть навыкате. В свое время мог бы оказаться у Лидки в классе…
– Я не курю, – сказала она медленно. И поняла, что нужно повернуться и уйти. И не возвращаться в этот парк никогда…
Рука в кармане стиснула одновременно и листок-памятку, и коробочку со снотворным.
Парень моргнул. У него были длинные пушистые ресницы, он не был похож на неудачника, отвергнутого ровесницами. Интересный парень.
Секунды шли. Не бежали, а именно шли, вразвалочку, кажется, даже прихрамывая.
– У вас какие-то неприятности? – спросил парень.
– С чего ты взял? – спросила она учительским тоном.
Парень отступил на шаг.
– Показалось… У вас такие… глаза.
– «Глаза», – передразнила она, выпятив подбородок. – Как тебя зовут?
– Иннокентий, – ответил он, совершенно не смутившись. И добавил, переходя на «ты»: – А тебя?
Она быстро огляделась. Направо. Налево. За спину…
– Ты не должен знать, как меня зовут. И я не хочу ничего знать о тебе, кроме имени. Ясно?
«Я ли это? – удивленно спросил внутренний голос. – И я действительно на ЭТО пойду?!»
– Ясно, – деловито сказал Иннокентий. – Мой паспорт…
– Не надо… Ничего не надо. Только скажи, почему ты ко мне подошел? Я же старая?!
Иннокентий вдруг покраснел. Уши вспыхнули, как два рубина.
В родильном зале выбирались на свет по двадцать-тридцать младенцев одновременно. Врачи в синих балахонах расхаживали от стола к столу, обезумевшей от боли Лидке мерещился нескончаемый человеческий конвейер.
– А, здесь пожилая первородящая… Сан Саныч, пусть Нина не отходит от пятнадцатого стола…
Каждому новорожденному первым делом привязывали на ножку номер. Чтобы не перепутать в такой толчее.
– Мальчик. Девочка. Девочка. Мальчик. Три пятьдесят. Три двести. Два девятьсот… Шевелитесь, шевелитесь, через полчаса смена!
«Не успею за полчаса, – подумала изнемогающая Лидка. – Придется рожать в пересменку. Что же ты там застрял, Андрей?!»
Некто, кого она с самого начала определила как мальчика Андрея, будто услышал ее мысленный призыв. Конопатая молоденькая Нина – сама на изрядном месяце беременности – засуетилась, забегала вокруг стола.
– Сан Саныч! Да Сан Саныч же! Пятнадцатый… Зашивать надо будет…
Лидка смотрела в потолок. Ей мерещилась белая поверхность моря, оловянные тусклые блики, огромная дальфинья морда с карим удивленным глазом…
Нельзя во время родов думать о дальфинах! Плохая примета!
– Здрасьте, – ласково сказала Нина. – Ох ты, и здоровый какой пацан…
Лидка закрыла глаза. Дорожка из бликов. Дорожка.
Новая весна пришла на несколько недель позже, чем следовало. Колоссальные роддома потихоньку переоборудовались в обычные детские больницы, ясли, а то и общежития; детородный период заканчивался. Старшая группа уже вовсю возилась в песочниках, средняя группа ковыляла, держась за руки мам и бабушек, волоча за собой дребезжащие игрушки на деревянных колесиках. Младшая группа лежала в колясках и люльках, агукала и тянулась за погремушкой.
Сотовская квартира, еще два года назад подпадавшая под уплотнение, теперь напоминала не то зверинец, не то сумасшедший дом, не то перенаселенный до отказа муравейник. В трех комнатах помещались теперь Лидкины мама с папой, Яночка с двухлетним Тимурчиком, Лидка с трехмесячным Андреем и младший Лидкин брат Паша, исполнивший свою угрозу и приведший в дом жену, правда, годовалый ребенок у нее был от какого-то другого мужчины. Сама Лидка жила теперь бок о бок с племянницей Яночкой. Тимурчик ревновал к младенцу, приходившемуся ему дядей, капризничал, изображал беспомощность, умышленно писал в штанишки и все норовил забросить в колыбельку то грязный ботинок из прихожей, то подобранный на улице осколок стекла, то еще какой-нибудь опасный хлам.
Если бы несколько лет назад Лидке сказали, как и в каких условиях она будет жить, она либо не поверила бы, либо побежала бы топиться. Теснота, нищета и бесконечный детский гвалт – тем не менее Лидка была безмятежна, как никогда. Почти счастлива.
Ее мама, подчеркнуто равнодушная к сыну Пашиной жены, тряслась над Лидкиным ребенком, будто дракон над грудой золота. Откуда-то взялись запасы пеленок и одежек, два цикла дожидавшихся своего часа. Мама гуляла с коляской, бегала на молочную кухню, готовила кашки и смеси – своего молока у Лидки было мало, и Андрея почти сразу же пришлось докармливать.
Длинный строй мам и бабушек на скамейках приветствовал Лидку тепло и уважительно. Поначалу она шарахалась, а потом привыкла и даже научилась находить удовольствие в несуетных разговорах, куда более полезных и актуальных, нежели целые полки запыленных книг. Девятнадцатилетние девчонки, нянчившие по двое детей каждая, охотно делились с Лидкой своим богатым опытом. Унылая бездетная стерва умерла, ее место заступила не очень молодая, но энергичная мать со здоровым цветом лица.
Новый цикл – новая жизнь. Теперь Лидка сполна понимала, что значат эти слова. Все, когда-то казавшееся ей ценным и значительным, теперь частью отодвинулось, частью перестало существовать. Мир упростился, время распределилось на промежутки между сном и кормлениями. Еще одна коляска в общем потоке, еще одна справка в поликлинике, еще одна бутылочка детского питания…
