Так и вышло. Старуха оказалась жива.
Деревня Сырьжакенже была хоть и невелика: не более полусотни дворов, – зато дома, стоявшие по обе стороны единственной улицы и уходящие огородами которые к реке, которые к лесу, смотрелись на зависть крепко, осанисто и даже богато. Однако, когда Раиса вошла в Сырьжакенже (от развилки и впрямь вела удобная проселочная дорога, по которой отдохнувший Ромка охотно топал сам, изредка принимаясь верещать при виде цветка, гриба или птицы, с испуганным криком шарахнувшейся в чащобу) и спросила про бабку Абрамец, ей указали на самый что ни на есть неказистый домок, укрывшийся в лесочке, подступившем к деревне.
Раиса осторожно протиснулась в косо висевшую на одной петле, а потому незапертую калитку и засеменила тропкой, ведущей к крыльцу. Позади крался Ромка, громко сопя: он всегда сопел, когда ему было страсть как любопытно!
Раиса обратила внимание, что все грядки заросли сорняками: морковную или свекольную ботву можно было разглядеть с превеликим трудом. Неужто бабка Амбрамец настолько стара, что уже ничего делать не может? Раиса вспомнила, что говорила о ней хозяйка – и вдруг ужаснулась. Почему она раньше об этом не задумывалась?! Если мать хозяйки была с 1910 года, ей нынче исполнилось бы 81. Сколько же бабке?! Под сто или даже за сто? Или ровно сотня?
Еще повезло застать ее в живых! Хотя в чем везение? Помрет со дня на день, и что тогда? Им с Ромкой вековать в этой кособочине, пока крыша не завалится и их не завалит?!
– А ты погоди горевать, – раздался за спиной тихий голос, в котором звучала насмешка. – Авось обживемся да и, глядишь, наживемся. Этот Люсьенкин сынок, Люськин внучок, что ль, а мой, стало быть, правнучек? Ну и как его зовут?
Раиса, оторопело приоткрыв рот, не в силах слова молвить, смотрела на низенькую старушонку, одетую во что-то зелено-коричневое. На груди болтался какой-то странный черный камень, формой похожий на коготь, подвешенный на грубой веревке.
В руках у нее был пучок свежесорванной, еще в земле, моркови. Наверное, Раиса среди ботвы просто не разглядела бабку – в этом ее тусклом платье.
Ну и ну! Вот это старуха! Хоть и похожа статью на жабу, а лицо при этом гладкое, румяное, почти без морщин, словно бы надутое изнутри свежим розовым воздухом. Вот и хозяйка выглядела удивительно молодо, несмотря на свои пятьдесят. Впрочем, хозяйка была ведьма… А разве эта бабка не ведьма?! Хозяйка кое-что рассказывала Раисе о своей родне как со стороны отца, так и со стороны матери. Отец родился в семье лопарских, по-нынешнему – финских колдунов. А мать наполовину мордовка! Эрзянка! Родом из этой вот деревни – Сырьжакенже. Мордва даже говорит на языке, похожем на финский
[1]. Так хозяйка рассказывала и уверяла, что этим родство не ограничивается. Все они тут, в этом глухом краю, ведьмачат почем зря!
Тут у Раисы мурашки по спине побежали: вдруг старуха поймет, о чем она думает?! Однако бабка Абрамец на нее не обращала внимания – пристально смотрела на Ромку. А мальчик таращился на нее. Водянистые голубые глаза старухи так и впились в его глаза – яркие, черные. Однако непохоже было, что Ромка испугался: глядел спокойно, внимательно, хотя и без улыбки.
– Пашкой зовут? – отрывисто спросила старуха, и Раиса заметила, что у нее во рту торчит всего один зуб: черный да гнилой, – однако бабка Абрамец не шамкала, не шепелявила – говорила на диво ясно и четко.
– Нет, я Ромка, – ответил мальчик.
Старуха метнула на Раису вопросительный взгляд, и та кивнула. В самом деле – Ромкой хозяйкиного сына звали для людей, а подлинное, по метрике, имя его было Павел: в честь его деда, отца Люсьены Абрамец, которого она боготворила.
– Значит, Люсьена Павловна вам все же писала? – спросила Раиса и с облегчением вздохнула, когда старуха кивнула. Впрочем, при этом водянистые глаза ее столь хитро прищурились, что Раиса вполне могла бы подумать, будто бабка ее просто успокаивает, а о рождении правнука знает… ну, просто потому, что знает.
Между тем старуха провела грязной скрюченной лапкой с обломанными ногтями по одной из морковок и протянула ее Ромке. Раиса подалась было вперед – сказать, что нельзя ребенку такую грязь в рот брать! – но осеклась: оранжевая каротель
[2] была совершенно чистая, как будто ее только что вымыли да еще и поскоблили ножичком. Ромка радостно захрустел ею, а старуха вдруг сказала каким-то особенно тихим голосом:
– Малой, ну-ка поворотись да стань рачком.
Ромка медленно, как во сне, повернулся и опустился на колени, потом облокотился, не переставая грызть морковку. У Раисы сердце подскочило!
Бабка Абрамец аккуратно положила пук моркови на грядку и рывком спустила с внука штанишки и трусы.
Раиса зажмурилась. Она это видела каждый день, когда мыла Ромку, она привыкла, но почему-то сейчас зрелище чуть заметного хвостика на копчике мальчишки поразило ее даже сильнее, чем когда она увидела его в самый первый раз.
– Эрь-эрь
[3]… – довольно пробубнила бабка. – Теперь вижу, что наш подлинно. Слыхала небось, что младенец, в третьем поколении незаконнорожденный, рождается с хвостом? Само собой, если в нем наша кровушка есть. Шумбратадо, дугай… дугайнуцька!
[4]
Она ловко натянула мальчику штанишки, а потом поставила его на ноги, развернула к себе и прижала к своему толстому животу, прикрытому сто лет не стиранным фартуком. Впрочем, Ромка, обычно брезгливый и неподатливый, охотно прижался к ней и ничего не имел против, когда корявая и грязная старушечья лапка принялась перебирать ему волосы. При этом он по-прежнему жевал морковь, и губы его стали оранжевыми от сладкого сока.
Раздалось заполошное квохтанье, и из-за угла выбежали две облезлые курицы.
– Ой, кто курам перья общипал? – удивился Ромка.
– Видать, кудазор, ну, домовой по-русски сказать, их невзлюбил, вот и повыдрал перья, – объяснила бабка Абрамец. – Или еще какого другого прогневили. Надо старый карь, лапоть, значит, на курятник повесить, чтобы не лазила сила нечистая, куда не надо.
– У тебя тут сила нечистая водится? – не то испуганно, не то восхищенно огляделся Ромка.
– Да живут какие-то другие в подполе, – небрежно сообщила старуха. – Ты смотри туда не суйся, покуда я не помру, а то худо будет. Понял ли?
– Понял, – серьезно кивнул Ромка. – А когда помрешь – можно будет на них поглядеть?
– Поглядишь, коли не заробеешь, – кивнула бабка Абрамец. – А не заробеешь – быть тебе чертогоном!
