— Такое событие было, — сказала Ева хмуро. — Еще один случай ОДА. Как раз вчера. И нужно же было, чтобы ребенок оказался дочерью Растабелла…
— Я слышал эту фамилию, — сказал Милов. — Но это не здешний министр-президент. Кто он?
— Общественный деятель, — сказала Ева.
— Сказать так — ничего не сказать, — обиделся Граве. — Растабелл — это наш голос, звучный и неподкупный. Он всегда говорит о том, что больнее всего сейчас. А ныне — вы правы, Милф, — природа болит у нас больше всего. За Растабеллом идет народ и пойдет дальше, куда бы он ни повел. То, что случилось — для него, разумеется, трагедия. И, если подумать, то вполне возможно предположить, что народ, узнав о несчастье, постигшем его любимца, и, справедливо полагая, что корень зла — в засилье современной технологии… м-м… несколько нарушил общепринятые нормы поведения…
— Ну что же, — сказал Милов задумчиво. — Тогда, пожалуй, можно уже понять, что происходит — пусть это и кажется невероятным: научно-техническая контрреволюция, если хотите. По-моему, точнее не определить.
— Ну, господин Милф, — сказал Граве, — вы видите вещи в слишком мрачном свете. Что это у вас — в национальном характере?
— Да нет, напротив, — сказал Милов, хотя можно было и не отвечать — просто пожать плечами. — Мы ужасные оптимисты, иначе давно наложили бы на себя руки.
— Странный оптимизм, — недоверчиво покачал головой Граве. — Допустим, я принял ваше предположение и поверил, что жители целой округи набросились на жителей поселка — в основном ученых, — чтобы таким способом выразить свое отношение к… к тому вреду, который цивилизация вынужденно наносит природе. Набросились — вместо того, чтобы проявить разумное терпение и дожидаться решения проблемы в рамках закона… Нет-нет, позвольте мне закончить: я согласен, что наше правительство в отношении экологических проблем вело себя не лучшим образом, что, безусловно, отразится на ближайших же выборах. Но ведь это не только у нас, мистер Милф, это происходит действительно во всем мире — и нигде люди не свирепеют, не накидываются на других, не валят столбы, не сбрасывают в реку автобусы…
— Еще немного, Граве, — сказала Ева, — и вы убедите меня в том, что автобус сбросили мы с вами.
— Простите, доктор, не могу принять вашей шутки: для меня все выглядит достаточно серьезно, чтобы не сказать более… Я лучше знаю нас с нашим национальным характером, чем вы, — о господине Милфе я уже не говорю. И вот что я утверждаю: произошел инцидент, да; но не надо сразу же давать ему громкие названия, эпизод есть эпизод, и если даже пошел дождь, даже сильный, не надо спешить с заключением о начале потопа!
— Кстати, — сказала Ева. — Дождя как раз нет. И не было.
— А при чем тут…
— Откуда же вода в канавах? Всегда они были сухими…
— Ах, какая разница, откуда? Господин Милф, надеюсь, я вас убедил?
— Не в том, в чем вам хотелось бы. Понимаете ли, то, что ситуация во всем мире примерно одинакова, может означать и совсем иное: что нечто подобное может происходить не только у вас. Чуть раньше, чуть позже…
— Неправдоподобно. Чтобы люди всего мира…
— Лавина может начаться с одного камушка, разве не так? И почему бы этому событию не оказаться таким вот камушком? А лавина — это и есть та самая НТ-контрреволюция. Кстати, вы не замечали, что у революций проявляется тенденция — завершаться собственной противоположностью?
— Не изучал революций, — буркнул Граве.
— Точно так же жизнь кончается смертью, — неожиданно серьезно молвила Ева. — Что удивительного? Все в мире приходит к своей противоположности.
— Революция! — проговорил Граве сердито. — Я этого слова никогда не любил, потому что оно означает нарушение порядка, то есть мешает жить и заниматься делом. Но почему? Неужели нельзя обойтись без этого?
— В общем, потому, — ответил ему Милов, — что революция чаще всего не знает своей цели, хотя и провозглашает ее; вернее, она не знает, достижима ли цель принципиально, реальна ли она. Следовательно, и пути к цели она знать не может и лишь совершает простейшие и не всегда логичные действия, уповая на то, что нечто получится. Но чаще всего выходит совершенно не то, что хотелось и думалось. Потому что к людскому обществу чаще всего относятся так же, как к природе: оно неисчерпаемо, все стерпит и потому — вперед, без оглядки! А общество, как и природа, несет потери и что-то теряет безвозвратно.
— Это ваше общество, — сказал Граве с раздражением, — хваталось за оружие, когда его морили голодом, лишали свобод — хотя даже и при таких условиях далеко не всегда… Но наше общество! Сегодня! Нет, это лежит за пределами здравого смысла. Общество, с его компьютерами, автомобилями, видеосистемами, кухонными автоматами, рефрижераторами, стиральными машинами, изобилием всего… Извините, Милф, я понимаю, что в вашей стране, может быть, и не все обстоит так, как я сказал, и если бы нечто такое произошло у вас или, допустим, в Польше… Но ведь мы живем в прекрасной, мирной и благоденствующей стране, где нет ни одной хижины, куда не была бы подведена горячая вода!
— Вот в ней-то могут утопить каждого, кого сочтут виновным. Вы не хотите понять, Граве. Люди прежде всего нуждаются не в горячей воде. И не в автомобилях, тряпках или космических кораблях. Им куда нужнее другое — жизнь. Когда люди начинают понимать, что все блага жизни они получают за счет этой же самой жизни, что жизнь, которую нужно отстаивать, — это не только они сами, но и все живое, что только есть в мире, и сами люди живы лишь до тех пор и потому, что живым остается это живое — вот тогда революция — я имею в виду нашу с вами научно-техническую, великую протезную революцию, — вот тогда она и обращается в свою противоположность, а мы с вами встречаемся в пещере и стараемся унести ноги подобру-поздорову, и плюхаемся в отравленную воду, вступив перед тем в огневой контакт…
— Что-что? — спросил Граве.
— М-м… Я имел в виду перестрелку. Ну, что же — видимо, мы хотя бы приблизительно разобрались в обстановке. Пошли?
Граве взглянул на часы.
— Я полагаю, что сейчас уже нет смысла. Через четверть часа должен быть следующий автобус, и с ним, я надеюсь, ничего подобного не случится. За это время до следующей остановки нам не дойти.
— А вы уверены, что следующий будет? — недоверчиво спросила Ева.
— Простите, доктор, но я надеюсь, вы не станете поддерживать предположения нашего спутника? Вам, жителю цивилизованной страны, было бы непростительно делать столь экстремальные предположения: будто у нас может произойти нечто… подобное.
— Ну, если говорить серьезно, — не сразу ответила Ева, — мне, откровенно говоря, страшно не хочется говорить серьезно, мне спать хочется… Но раз уж вы затеяли серьезную беседу… Мы, медики, кое-что начали понимать всерьез и раньше. А биологи — еще раньше нас. Начали… Но понимание, мне кажется, — это не миг, не прозрение, это влюбиться можно мгновенно… а понимание — процесс длительный. Хотя для начала нужен какой-то толчок… вроде нашей ОДЫ. Нет, мы понимали, что цивилизация приносит и немалый вред — но прикрывались успехами медицины, увеличением продолжительности жизни, и нам казалось, что проигранное в одном месте мы возмещаем в другом, и равновесие в общем сохраняется. Но вот все начинает становиться на места, и делается как-то неуютно… — она поежилась.
