Сбоку Ящер и впрямь напоминал громадную рептилию, вытянувшуюся посреди степи километров на шесть, а то и больше. Серые отвалы доломита на его гребне оказались отличной позицией: кучи разнокалиберных камней – от огромных до мелочи, – отсыпанные пирамидками, стояли плотной чередой, тут и там подёрнутые кустарником, а на стороне, где в обход Минска закрепились ВСУ, – даже поросли небольшим лесочком. Террикон рассекала глубокая расщелина, отделявшая наши позиции от вражеских. И хотя Сорока была выше Ящера, большого преимущества эта высота не давала – разглядеть противника, если он соблюдал элементарные правила не то что маскировки, а простой предосторожности, среди серых камней, поросших кустами и приземистыми деревцами, было дохлым делом. Зато сам ты, приподнимись невзначай над шапкой Сороки, сразу высвечивался на фоне неба, и будьте-нате – отличная для оптики мишень. А если залечь на Ящере, то, возвышаясь позади, Сорока милостиво закрывала от засветки.
Тут и присмотрел укромные местечки.
* * *
Малой жил в аккуратном домике возле Свято-Николаевского кафедрального собора. Через дорогу от палат митрополита. Россыпь таких теремков была построена здесь ещё сто с лишним лет назад для первых юзовских инженеров-металлистов. Теперь – частный сектор.
Поколесив по нарядному, обсыпанному цветущими розами городу, здания которого тут и там зияли наскоро залатанными следами артобстрелов, остановились у большого магазина. Купили продукты, водку, конфеты Лукуму. Поспорили насчёт мяса – позвонили Малому. Малой сказал: мясо есть. Через десять минут подъехали к воротам, которые, ожидая нас, хозяин распахнул во всю ширь.
Дождь кончился, только нависшая над оградкой груша ещё роняла с листьев капли.
Обычно гостей густым лаем встречала громадная, вислоухая, грозная на вид, но снисходительная к друзьям хозяина Матильда. Теперь во дворе было тихо. Пёстрый многозначительно переглянулся с нами и обнял Малого.
– Как сам?
– Лучше всех, – обнял Пёстрого в ответ Малой.
– И правильно, – одобрил Пёстрый. – Держись.
Отнесли продукты на кухню. Потом перетащили медицинские коробки в гостиную и сложили под деревянной лестницей, ведущей на второй этаж, к спальням. Надо было разобрать, что – куда. У Набоба был список самого необходимого ещё от двух госпиталей.
Малой жил один. По весне, когда укропский снаряд угодил в крышу соседа, досталось и палатам митрополита, и ему – осколки посекли стену дома Малого, а два влетели в окно детской, пробили межкомнатную перегородку над кроватью младшей дочери, но, слава богу, никого не задели. После этого случая Малой отправил жену с детьми к знакомым в Евпаторию. Остался вместе с верной Матильдой.
В гостиной, возле круглого стола, молча переминались с ноги на ногу. Воздух густел от нервной неразрешённости.
– У тебя в прихожей, в корзинке с грецкими орехами, граната лежит, – сощурил веки Пёстрый. – Это зачем?
– У задних дверей тоже граната, – признался Малой. – На подоконнике под каской. Если укропы прорвутся – чтобы долго не искать.
– Какое прорвутся! – взвился Лукум, но Пёстрый страшно вытаращил на него глаза, и тот, разведя руки, сдал назад: – А что сказал-то?
– Понимаю, нелегко, – вздохнул Пёстрый. – Но… вразнос-то не надо. Всё проходит. Даже старость. Сколько твоей Матильде стукнуло?
Малой посмотрел на Пёстрого долго и странно.
– Да в самом соку – принцесса.
– Эка… – мотнул лобастой головой Набоб.
– Надо же, – сказал я. – Вот дела…
Лукум хотел усугубить, но, посмотрев на Пёстрого, сдержался.
Снова повисла пауза.
– Вы что? – не выдержал Малой. – Что кислые, точно моча ослиная? Дела-а… – передразнил. – Дела у вас – на стол накрывать, огурцы-помидоры рубить. А мясо – за мной. – Он решительно двинул на кухню.
– Командир, – поспешил следом Пёстрый, – я помогу.
Выходя из гостиной, Пёстрый обернулся, посмотрел на нас с укором и тихо вразумил:
– Деликатнее надо – у человека горе.
– А что сказал-то? – снова развёл руками Лукум.
Через несколько минут на столе красовались банка сметаны и блюдо с нарезанными овощами, петрушкой и стрелками зелёного лука на белых луковичках. Я расставлял рюмки, Набоб резал кирпич белого хлеба, Лукум, принеся из холодильника водку и пакет сока, шуршал без дела конфетным фантиком.
В гостиную вошёл Пёстрый. Лицо его выражало смешанные чувства.
– Беда, – сказал он. – Командир того…
– Что? – спросил я.
– Не в себе, – пояснил Пёстрый. – С петель, кажись, поехал. От переживаний.
– Ты говори – в чём дело-то. – Набоб отложил нож.
– Такие, короче, дела… – Пёстрый понизил голос. – Сам рассказал… Привёз он покойницу в крематорий и велел сжечь, как мёртвого викинга. А урну ему выдать.
Я тихонько присвистнул.
– Сожгли? – Лукум отщёлкнул ногтем фантик.
– Так у него ж с собой граната! – Пёстрый взмахнул протезом, но говорил, по-прежнему не повышая голоса – жарким шёпотом. – Куда деваться! Спасибо, попа не потребовал.
– Отойдёт, может? – предположил Набоб.
Пёстрый по очереди посмотрел на нас. На каждого в отдельности. Молча. Потом сказал:
– Это не всё ещё.
– Ну, не тяни, – поторопил я.
– Не нукай!.. – Пёстрый шумно вздохнул, успокаивая душевное волнение. – Он, значит, про крематорий мне рассказывает… Рассказывает, значит, а сам мясо режет, лук, выкладывает в кастрюлю слоями, солит, перчит… Пару зубчиков чеснока меленько покрошил, кинзу… Сухой маринад, типа.
– Ну? – не вытерпел Лукум.
– Баранки гну. Потом давай мясо руками жамкать… А я тут возьми да посмотри на банку… – Пёстрый поднял к лицу протез и посмотрел на жёлтовато-восковую кисть. – Ё-моё! Так это же не перец!
– А что? – Набоб тоже посмотрел на искусственную руку Пёстрого.
– Матильда! – Пёстрый вскинул брови. – Это Матильда!
– Ты что? – Я ровным счётом ничего не понимал. – Что лепишь-то?
– Это Матильда! Прах Матильды! Он хочет, чтобы мы её с шашлыком умяли! – Пёстрый обвёл нас страшным взглядом и остановился на Лукуме. – Водки налей…
За дверью послышались шаги, и Пёстрый мигом переменился в лице, придав ему самое будничное выражение.
В гостиной, вытирая мокрые руки вафельным полотенцем, появился Малой.
– Ну что, за стол? – как ни в чём не бывало предложил Пёстрый.
– Давай по рюмке, – сказал Малой, – и – угли жечь.
Расселись за столом. Набоб отодвинул нож на противоположный от Малого край. Лукум налил в рюмки водку.
– Вот я и говорю, – Пёстрый словно бы продолжал прерванный разговор, – странная штука – голова. Обычно – горшок горшком, и в нём – одна баранья мысль с подливой. А чуть опасность – точно пулемёт стучит. Двести пятьдесят соображений в минуту.
