– Это не голова, – сказал я. – Это время. Оно течёт в нас…
– В голове? – удивился Лукум.
– Типа того, – уклончиво ответил я, понимая, что говорю что-то неуместное. – Оно течёт, а мы его то чувствуем, то – мимо кассы.
– Светлая память и вечный покой, – поднял рюмку Пёстрый. – Безмену, Фергане – всем.
Выпили не чокаясь.
– Ну да, – сказал Малой. – Бывало, одной группой идём, а голова у каждого по-своему соображает. Как и сейчас…
– А что сейчас? – встрепенулся Пёстрый.
– Замажемся, – Малой макнул стрелку лука в сметану, – сейчас у нас с тобой мозги по-разному молотят.
Пёстрый печально вздохнул:
– О чём речь? По-разному, конечно. У одного ромашки в голове, а у другого горюшка – греби лопатой… Наливай, Лукум.
После второй случилась третья. Потом Малой отправился жечь угли.
– Тащите водку, харч и шампуры во двор, – сказал. – Под грецким орехом стол. Да клеёнку протрите – с дождя мокрая.
Когда Малой вышел, Набоб заметил:
– Сумасшедший, а чешет рассудительно.
– Бывает. – Изо рта Пёстрого торчал шевелящийся стебель петрушки. – От горя помутнение волной идёт. Нахлынет – отпустит, нахлынет…
– Может, и впрямь отойдёт? – с надеждой спросил Лукум. – Со временем?
– Может, и отойдёт. Рассудок – тёмная материя. – Пёстрый взял бутылку и наполнил рюмки. – Готовьтесь, через полчаса Матильду будем лопать.
– Я не буду, – передёрнул плечами Набоб.
– Мне тоже… как-то не очень, – признался я.
– Придётся, – обречённо вздохнул Пёстрый. – Через «не хочу». Это же собака нашего командира! Он её так… А тут… Откажетесь, его разом и замкнёт. Что тогда? У него в каждом углу – граната!
Кажется, Пёстрый хотел сказать что-то ещё, но слова закончились.
Смеркалось. Пока Малой возился с мангалом, мы накрыли стол в его крошечном садике. Вокруг на земле валялись орехи, выпавшие из лопнувших шкурок. Я принёс тарелки и вилки. Набоб добавил на блюдо огурцов, помидоров и болгарского перца. Лукум очистил полдюжины небольших луковиц, нарезал их кольцами и попытался было помочь Малому насаживать мясо на шампуры, но был решительно отстранён.
– Пользы от тебя, как от пустого улья! И мёда нет, и собака не помещается. – Малой кивнул в сторону стола. – Делом займись – видишь, рюмки пустые.
Командир воевал дольше нас всех – мы уже уехали, а он всё рвал жилы. Куда ему деться с родной земли? Помнится, он всё приговаривал: «У нас кровь, чтобы за правду лить, у них – чтобы жирок растить. Вот и не лезь теперь к нам, укроп, ни с танком, ни с лаской – сокрушим».
– А ты почему рапорт написал? – спросил я Малого, хотя историю его мне, конечно, уже рассказывали.
– А как же?! – Командир мигом вспыхнул. – Мы же в Мариуполь несколькими разведгруппами вошли – он пустой был! Как наши выдвинулись, укропы без боя сдриснули. Вошли, а тут приказ: назад! Ахметов, видишь ли, просил – ему свой порт нужен. Если Мариуполь наш будет, ему тут работать не дадут: эльфы запада, как ты говоришь, кислород перекроют – санкции, мать ети! А в Одессу его не пустят – там Коломойский рулит. Бойцы жизни кладут, а эти зелень считают! Не война, а собачья драка, только крови больше. Там шерсти клок, тут шкуры шматок… Я такие танцы не танцую.
Угли уже дышали ровным жаром. На оштукатуренной стене, над дверью в садик, горела голая лампочка, свет её мешался с бледным светом гаснущих сумерек. Вокруг лампочки кружили бойкие мотыльки. Малой опрокинул рюмку и выложил на мангал порцию снаряжённых шампуров. Небо быстро темнело, опрокидываясь в ночь, которая на юге наступает разом, без прелюдий…
За столом снова помянули тех, кто не дожил. Пёстрый строил общий разговор, умело обходя мели и острые углы. Лукум шуршал очередным конфетным фантиком. Набоб с тоской смотрел, как шипит и румянится на углях мясо. А я? Я ловил всем существом музыку спускающейся ночи.
– Слушай, Малой, – внезапно предложил Набоб, – может, мы тебе полы помоем? Где у тебя ведро и тряпка?
– Ты что? – удивился Малой. – На ночь глядя?
– А что такого? – в ответ удивился Набоб.
– Сейчас всё бросите и пойдёте мыть полы? – не верил своим ушам Малой.
– Ты же наш боевой товарищ, – сказал Набоб. – У нас такой душевный порыв. Почему тебя удивляют наши душевные порывы?
Пёстрый смотрел на Набоба с восхищением.
– Стебётесь? – Малой побагровел – нас всех уже немного цепануло. – Сидеть на месте! Пить водку! Есть шашлык!.. Лукум, наливай!
Очередная бутылка подходила к концу. Пёстрый, бросая на нас скорбные взгляды, обгладывал шампур. Набоб больше не кричал «Нет, нет!», когда Малой подкладывал ему в тарелку сочные куски печёного мяса. Лукум сидел на корточках, привалившись спиной к стволу грецкого ореха, с шампуром в одной руке и смартфоном в другой – на экране какие-то душманы с автоматами бегали среди развалин и стреляли по живым людям. Я смотрел на Малого, и мне было легко от водки и тяжело от того, что мой боевой товарищ сходит с ума.
– …На плащ-палатку его положил да по снегу и потянул, – говорил Пёстрый. – На плечах не осилить – здоровый больно, прямо бык. Тяну, а он стонет и бормочет что-то. Мне всё не разобрать – тащить тяжело, а встану, оглянусь, и жаль его так, что сил нет – кровь из него ручьём хлещет. Так слов и не разобрал – дотянул, а он уже мёртвый…
– …С чужаком мириться можно, – говорил Набоб. – Чужой солдат ушёл, и сам рад, что до дома живой добрался. Пришлых сдуло – и нет их. А на гражданской как? Как ты с нациками мир заключишь? Они эту землю своей объявили – вас, правда, спросить забыли… По их выходит – и они, и вы тут разом хозяева. Вот и получается, что на гражданской до конца воюют, до последнего истребления…
– …Казачки здесь почему слабину дали? – говорил Малой. – Потому что они от рода к коню привыкли. В крови у них от предков не на товарища, а на коня надежда. Чуть что не так – конь с поля вынесет, от врага сбережёт. А в пешем-то строю другая отвага нужна – не перелётная, а чтоб бойцы сваей стояли и друг другу спины прикрывали…
– …Мёртвую воду слышно – плещет, – говорил я. – Сижу в окопе – тихо, звёзды большие, яркие, и не скажешь, что война на свете. И вдруг – будто холодок потянул – внутри меня голос немирный. Снаружи благодать: ветер ласковый траву колышет, кузнечик трещит, а внутри звуки такие – жди беды. Тут и началось – пулемёты застучали, мины, «грады»… и пошла писать губерния…
– …Я здесь по нашей партизанщине тоскую, – говорил Лукум. – Тут носом поведёшь – кругом волей тянет. Народ порядка ждёт, а под ноздрёй – одна воля. Им бы к воле и порядок – тут тебе и свобода… А по мне и не надо ничего – только б воля одна. Потому и не женюсь – не наседка, не хочу над семьёй крылья разводить. Они мне, крылья, для полёта… Если тут рванёт – я снова под ружьё…
