— Ну, раз эпилепсия, тогда конечно, — хмыкнул парень и на всю ночь отвалил в вагон-ресторан.
Денис стоял красный как рак. А я тогда подумал, что с Натальей шутки плохи, в одну песочницу, пожалуй, не садись.
Бывали и другие случаи, когда я наблюдал, как Наталья подробно и внимательно окапывает свою территорию, тщательно оберегает ее. Это был даже не инстинкт самосохранения, а нечто большее, может быть, высшее. Это было ежесекундное хлопотливое обеспечение личной сохранности во враждебном мире, отстаивание собственного физического «я» даже там, где на него никто не посягал. В любой ситуации она старалась устроиться с максимальным удобством. Рыла свою крошечную кротиную ямку, чтобы укрыться в ней с головой, и дела ей не было до того, что от ее подкопа может обвалиться чей-то дом. Ведь дом чужой, а ямка своя. Я наблюдал, как она зимой идет по гололеду. Осторожно ставя ногу на безопасное место, потом замирая на секунду, выискивая пристальным глазом очередную прогалинку, свободную ото льда, нащупывая и прощупывая ее носком аккуратного сапожка и снова осторожно, с опаской, опускаясь на полную стопу. Она каждую секунду была настороже. Каждую секунду за себя волновалась. Каждую секунду за себя боялась. Каждую секунду была полностью погружена в процесс самосохранения и самозащиты. Каждую секунду подтаскивала, подгребала, подтягивала к себе самое лучшее, до чего только могла добраться без ущерба для здоровья. Как-то Виктор, усмехаясь, назвал ее «наш подтаскун». Хорошо, что она не слышала, а то я не поставил бы и старой шляпы за его жизнь. Тем не менее определение было верным. Она первой кидалась к столу и жадно складывала на свою тарелку самые аппетитные куски, хотя ела очень мало и половину потом всегда приходилось выбрасывать. То же самое она проделывала с тарелкой Дениса, но потом, после себя. Он шел вторым номером. Все остальные скопом — двадцать пятым. Ну да, весь мир стоял у нее на двадцать пятом месте. Эта особенность ее натуры поначалу была мне противна. Но потом я понял, что за ней, этой особенностью, кроется неуверенность, человеческая и женская слабость. Она оберегала себя, потому что боялась не справиться с жизнью, и эта боязнь вошла у нее в привычный обиход. Впрочем, я скорее всего опять преувеличиваю. Просто Наталья в любых обстоятельствах оставалась Натальей. Ее реакции легко просчитывались. Конечно, пять тысяч долларов — это вам не нижняя полка, не лучший кусок жаркого, не крем со всех пирожных и не безопасный пятачок на тротуаре, но — все одно. Никогда бы она не дала Ольге никаких денег — ни пяти тысяч долларов, ни ста рублей, ни полета, ни под проценты, ни под расписку, ни под залог, ни под дурацкую, никому не нужную Ольгину жизнь.
Впрочем, тут я погорячился. Ольгина жизнь кое-кому была нужна. И еще как! Но тогда я об этом не знал.
Итак, Женя намылилась в Москву. И вернулась. На электричке. Без холодильника, телевизора, далее по списку. Даже детскую кроватку пришлось оставить. По дороге Женю сильно тошнило. Так свидетельствовал Гриша, однако ему верить нельзя. Подразумевалось, что у Жени начался токсикоз. Хотя сроки раннего токсикоза уже прошли, а позднего еще не наступили. Так утверждали наши женщины, а им верить как раз очень даже можно. Я думаю, Женя просто-напросто притворялась.
Водворившись не то в Химках, не то в Мытищах, она быстро поняла, что жить без холодильника и прочих бытовых удобств невозможно. Опять же проблема с Гришей. В первый же вечер по приезде в Москву он ломанулся к Алене на ночевку и наткнулся на запертую дверь и новый замок. Гриша звонил, стучал, скребся, скулил. Результата — ноль. Алена не открыла. Тогда он поднялся на один лестничный пролет, как раз туда, где в маленькой нише между окном и стенкой не так давно укрывался я, и притулился на подоконнике, где его и застала Алена, когда утром уходила на работу. Увидела снизу знакомый ботинок, который висел в воздухе. Поднялась. На подоконнике, свернувшись калачиком, лежал Гриша. Одна нога свешивалась вниз. Алена постояла над ним, вздохнула и отправилась по своим делам, бросив это ископаемое на произвол судьбы.
Прошло еще дня два. Рано утром, часов в семь, нет, пожалуй, в начале восьмого, я услышал звонок в дверь. Выполз открывать. На пороге стоял Гриша.
— Ты не возражаешь, если я у тебя немножко поночую? — слабым голосом почти простонал он.
— Что ты у меня поделаешь?
— Поночую. Чуть-чуть. Недельку, может, две, — прошелестел Гриша. — Ты не беспокойся, я тихо. На диванчике на кухне.
— Ты бредишь?
Вместо ответа Гриша слабо повел рукой. Я выглянул. С соседней квартиры была сорвана печать. Бумага, которой опечатывают двери, висела клочками. Сама дверь стояла нараспашку. Я как был, в одних трусах, выскочил на лестничную клетку и бросился в Его квартиру. Там орудовала Женя. Когда я вбежал, она стояла на подоконнике и открывала окна.
— Ты что делаешь? — крикнул я. — Ты с ума сошла? Ты вообще… ты вообще понимаешь, что тебя в милицию могут забрать? — Подбежал к ней и схватил ее за руки.
— Не ори, никто меня не заберет, — спокойно ответила Женя. — Я беременная мать-одиночка, понял?
— Да какая разница! Ты влезла в опечатанную квартиру! На которую ты права никакого не имеешь!
— Да ладно, — сказала Женя. — Помоги слезть. — Она оперлась на мою руку и тяжело спрыгнула на пол. — Может, я еще раньше рожу. Через… через… — Она принялась загибать пальцы. — Короче, не через пять месяцев, а через три. Не в девять месяцев, а в семь. ОНИ придут, а я здесь с наследником!
— Кто придет? Когда?
— Двоюродные братья. Не прикидывайся дураком. Придут Его двоюродные братья через полгода после смерти вступать в наследство, а тут уже я с наследником. И все права мои.
— Да с чего ты решила, что раньше родишь?
— Не волнуйся, если надо, то рожу. — Женя обвела взглядом комнату. — Надо бы тут субботник устроить.
— Надо бы тебе домой ехать.
— Не могу, — сказала Женя. — Холодильника нет. И телевизора. Можно, конечно, отсюда перевезти, но легче самой переехать. Ведь ты бы холодильник не повез?
— Я бы? Не повез.
— Вот видишь.
Она смотрела на меня как ни в чем не бывало, ясным, незамутненным взглядом. Она была совершенно невозмутима, уверена в себе, в том, что всегда поступает правильно, что все идет как надо. В этой ее кристальной ясности, смахивающей на хамство, было столько детской наивности и безыскусности, что я расхохотался. Женя снисходительно улыбнулась в ответ.
— Так как насчет субботника? — спросила она. — Соберешь ребят?
— Иди ты на х… мать-одиночка, — весело сказал я, повернулся к ней спиной и пошел домой.
Гриша шуршал за мной.
— Так я поночую? — бубнил он. — Поночую? Поночую?
— В холодильнике ночуй, ночевальщик. У вас же есть теперь холодильник?
XIX
Разумеется, Гриша остался у меня «поночевать». Первую ночь он спал на диванчике возле кухонного стола, на вторую перебрался в то место, которое у меня называлось гостиной. Гриша обстоятельно разложил огромный пухлый диван, застелил его без спроса взятым из моего комода постельным бельем, улегся и принялся вздыхать. Иногда он вставал, шлепал на кухню и, громко сглатывая, пил воду. На рассвете, когда каждый вздох в финале начал сопровождаться протяжным «а-а-а!», я не выдержал, подошел к нему и со всей силы ткнул кулаком в бок.
