— Ты что, совсем очумел, придурок? — прошипел я. — Мне на работу скоро, а я глаз не сомкнул. Что ты воешь на всю квартиру?
Гриша смотрел на меня сверху вниз невинными детскими глазами и печалился.
— Жизнь, знаешь ли, так тяжела, — проговорил он скорбно и вздохнул еще раз.
— Еще раз услышу, что ты вздыхаешь, пойдешь спать на лестницу, — сказал я.
— Так мне что, вообще, по-твоему, не дышать? — возмутился Гриша, и я лишний раз удивился тому, с какой космической скоростью он переключается с мировой скорби на всемирную склоку. Гриша приподнялся на локте, взгляд его был довольно-таки противным и злобным. Он уже пометил территорию и теперь готов был биться за нее до последней капли крови.
— Дыши молча. Тише дышишь, дальше будешь, — сказал я, ткнул его для острастки еще раз и пошел к себе.
Честно? Я видеть его не мог. После того, что случилось в деревне, мне хотелось взять его за шкирку, вывесить за окно и потрясти как следует. Может быть, даже уронить с восьмого этажа. И вот — он у меня на диване, и я ничего не могу с этим поделать. Ну да, я слабохарактерный. Мне стыдно признаться, но… мне жаль Женю. Мне жаль ее, потому что… потому что… бедная она, вот почему. Так упрямо и упорно рвется к какой-то ей одной видной цели, месит жизненную грязь, пытается из жиденького синюшного молочка, что досталось ей от рождения, сбить жирный кусок масла, а ничего не выходит. Рушится. Взять хотя бы историю с этой деревней, глупейшую, на мой взгляд. Результат — денег нет, Женя сидит в чужом доме за неимением собственного холодильника. И само это вторжение в Его квартиру, и история с установлением отцовства… Идиотство какое-то! Что это ей даст? Да выгонят ее отсюда, выгонят взашей, как шелудивого пса, как только появится первый из настоящих наследников. А она-то карабкается, грызется за свое нелепое счастье. И сама она — шалая, нелепая, жалкая, бездомная девка. Беспутная в прямом смысле слова. Несется по бездорожью без руля и без ветрил, суется, не зная броду, в воду и что получает в результате? Ни-че-го.
А субботник все-таки пришлось устроить. Квартира была настолько запущена, что Женя не смогла бы убрать ее сама. Пришли Денис с Натальей и, естественно, Ольга. Я долго крепился, выдерживал характер, но в конце концов тоже решил заглянуть к ним. Мне было неловко оставаться в стороне. Вдруг перестановка какая-нибудь. Шкаф подвинуть или еще что. На Гришу в этом смысле надежды мало — либо все переломает, либо сам убьется.
Когда я вошел, Гриша с Денисом как раз перетаскивали диван из маленькой комнаты в большую. Гриша пыхтел, обливался потом и все норовил бросить бедный диван на пол и волочить волоком.
— Ножки подними! Паркет царапаешь! — орала Женя. На меня взглянула искоса, как всегда недовольно, буркнула: — Наконец-то! — и кивком указала, что я должен принять у Гриши диван.
В квартире уже царил тот отчаянный бардак, который возникает всегда в начале генеральной уборки. На меня он обычно действует угнетающе. Вот и сейчас я сразу почувствовал тяжесть в затылке и, принимая у Гриша его сторону дивана, подумал, что надо бы отсюда бежать. Не могу я, когда по полу разбросано шмотье, не могу наступать на чужие рубашки и трусы, не могу видеть вывороченных ящиков, разверстых шкафов, книг, выбитых из своих гнезд, не могу, когда некуда приткнуться, присесть, поставить ногу, когда есть приходится стоя, из общей кастрюли, потому что на столе громоздятся старые помятые жестяные коробки с лежалой крупой, а тарелки-чашки-ложки грудой свалены на пол. Не могу, потому что жизнь и без того бардак. Должна же быть хоть какая-то иллюзия порядка в хозяйственном устройстве? Когда в доме идет глобальное перемывание, перетирание и перетряхивание, мне кажется, что это не кончится никогда, и овладевает такая тоска, хоть вой, как Гриша в лучшие минуты его ночных выступлений. Может быть, поэтому я не люблю устраивать дома больших праздников, созывать гостей. После них я долго не могу понять, мой это дом или нет. И куда, черт возьми, делась моя любимая чашка? И почему на балконе должны валяться пустые бутылки? И почему это они отвалили, оставив всю грязную посуду? И кто им позволил разбрасывать по моей квартире окурки и недопитые бокалы? И копаться в моих дисках? И куда мне девать остатки салатов-винегретов? Чего они тут стоят, на моем подоконнике, в каких-то жутких мисках? А, так это чужие миски? Их гости принесли? Так заберите. Они мне жить мешают! Вторжение больших гостей превращает мою квартиру во враждебное пространство.
Но я отвлекся. Итак, я тащил с Денисом диван и мечтал поскорее смыться. Денис пятился задом.
— Эй, — сказал я. — Бери правее, а то не впишешься в дверь.
Денис сделал шаг назад и со всего маху впечатался в стену. Я с удивлением взглянул на него. Денис не мигая смотрел на что-то за моей спиной. Я оглянулся. Ольга, стоя на подоконнике, мыла окно. Ветер вздувал ее выцветшую ситцевую, видимо, домашнюю юбку, обнажая очень полные, очень белые ноги. Она наклонилась к тазу с водой, и юбка задралась, открыв синие трикотажные простецкие трусики. Я перевел взгляд на Дениса. Он по-прежнему не отрываясь смотрел на Ольгу. Его кадык дергался. Я открыл было рот, чтобы сказать… все равно что, лишь бы привести его в чувство, но тут из кухни раздался оглушительный треск.
— Я разбила фамильную супницу! — закричала Наталья.
— Да черт с ней, с супницей! Кому она нужна! Ей цена копейка! — прокричала из коридора Женя.
— Не трогай! Я подберу осколки! — проверещал Гриша и метнулся на кухню.
Через секунду оттуда раздался его дикий вой.
— Что? — в ужасе крикнула Ольга, спрыгнула с подоконника и помчалась к Грише. — Что? Порезался?
В ответ Гриша провыл что-то нечленораздельное.
Мы с Денисом бросили диван и тоже побежали за ними. Гриша стоял посреди кухни с вытянутой вперед рукой и с ужасом смотрел на свой указательный палец. С пальца капала кровь. Ольга суетилась вокруг него, одной рукой открывала кран, другой тянула Гришу к раковине.
— Под воду! Скорее под холодную воду! — кричала она.
— Идиот! Растяпа! Руки тебе пообрубать! — орала Женя. Она стояла в дверях кухни с ребенком на руках, широко раздвинув ноги, и с раздражением пыталась всунуть ребенку в рот большую набухшую грудь, похожую на хорошо надутый воздушный шар. Ребенок заходился от крика. — Да замолчи ты, кому говорю! — орала Женя и яростно трясла ребенка.
Было неясно, к кому она обращается — к Грише или ребенку.
— Кро-о-овь! — выл Гриша. Его натурально трясло. Лоб покрылся испариной. Остатки волос взмокли и слиплись.
— Ничего, ничего, миленький, потерпи, немножко осталось, а я подую, подую, — бормотала Ольга, засовывая Гришин палец под струю холодной воды. Гриша зажмурился и стал оседать прямо в совок, на который Наталья с невозмутимым видом сгребала осколки супницы.
— Здравствуйте! — вдруг раздался негромкий, но отчего-то очень хорошо слышный в этом визге и писке голос. — А у вас входная дверь открыта.
Мы одновременно замолчали и повернули головы. В проеме распахнутой двери, подсвеченная сзади светом, так что не разобрать лица, но отчетливо виден пышный ореол волос, роняющих в полумрак золотые искры, стояла девушка. Тоненькая. Высокая. На длинных голых ножках. Больше ничего не видно. Девушка сделала к нам шаг, и ее лицо выступило из темноты. Она была такая хорошенькая, что у меня перехватило дыхание. Почти девчонка. Девчонка улыбнулась. Улыбка у нее была неровная. Правый уголок рта поднимался выше левого, и от этого лицо казалось еще прелестнее.
